Только на этом фоне можно понять, почему для современных мыслителей рождение непременно представляет собой катастрофу. Эмиль Чоран ясно показал это в своей книге «De l’inconvénient d’être né»; он говорит: самое плохое для нас всегда лежит в прошлом, ведь мы не столько боимся смерти, сколько убегаем от катастрофы рождения. «О бедствии быть рожденным» – это могло бы стать темой всей современной философии. Архаические культуры не согласились бы с такой формулировкой. Только Иов достиг того уровня, когда человек мог проклясть день, в который он родился на свет, – тогда как поэтические произведения, рисующие картину мира у доантичных народов, старались придать рождению относительность и онтологически смягчить шок выпадения в не-мать. Это доходило до полного отрицания бытия-рожденным – по крайней мере, до отрицания тезиса, что мы оказались снаружи. А почему мы не снаружи? Потому что всё есть мать, потому что собственная мать вечно возвращается как великая всеобщая мать, потому что весь мир плавает в околоплодных водах – вспомните египетские и месопотамские представления о «воде, окружающей мир», и все сущее как бы содержится в околоплодном пузыре. Картины, подобные этой, показывали, в какой форме ранние культуры ратовали за своего рода матриархально окрашенную все-имманентность. Я только замечу мимоходом, что в нынешние времена развился прямо противоположный делирий – горячка отрицания того, что существует какое-либо внутреннее пространство. Из этого можно сделать определяющий критерий: современен тот, кто отрицает, что когда-то был в утробе.
Тем самым я прихожу к другому моменту, о котором Вы задали вопрос, – о риске, которому подвергается тот, кто говорит о столь хрупком и о столь деликатном. Я делюсь этим с каждым читателем. Тот, кто прочитал до конца «Сферы I», прошел топологический курс, в котором проработаны первосцены разделенной жизни. То, что при этом кое-что представляется экстремистским и часто оказывается на грани того, что можно изображать и можно воспринимать, лежит в природе вещей. Гинекологические, плацентологические, психоакустические главы – это требование усилия и мужества от читателя. Если они хотят, я провожаю их до того пункта, где сообщается важнейшее сферологическое открытие, а именно то, что все люди – близнецы, хотя они об этом не знают. Присоединяясь к созданной Томасом Махо теории нобъектов
[164], то есть психических до-объектов и внутренних не-предметов, я собираю очевидные доказательства для обоснования тезиса, что все люди – вследствие их внутриматочной неразрывной соединенности с плацентой – представляют собой существа, созданные в расчете на постоянное анонимное сопровождение.
Соответствующий этому главный миф европейцев, центральный миф оперы, история Орфея и Эвридики – это в действительности миф о плаценте как дубле, а вовсе не история эротической пары. Эвридика с самого начала пребывает в подземном мире, нам только кажется, что мы потеряли ее посреди жизни. Поэтому и приходится всегда оплакивать в песнях подругу-спутницу как уже утраченную, и утраченную навсегда – все попытки вернуть ее песнями предстают под знаком невозможного. Все люди – близнецы, но близнецы оккультного рода, ведь большинство людей потеряли своего близнеца и даже не вспоминают о том, что он у них когда-то был. Благодаря потере прото-дуала возникает всеобщая предрасположенность к плохим замещающим образованиям. Находить разучаются, если разрушен образ того, что ищут. Более глубокая бестактность начинается тогда, когда отбрасывают воспоминание о дуале. Люди, которые более всего имеют иммунитет к злокачественным связям, – это, по моим наблюдениям, те, кто поддерживает тайные отношения со своим оккультным близнецом, – они имеют могущественного ангела-хранителя или, если выразиться в более современном стиле, хорошо следят за собой. В США друзья прощаются, говоря «take care of yourself», что, собственно, есть тайный привет от ангела.
Между Хайдеггером и Лаканом
Г. – Ю. Х.: Давая свои пояснения, Вы уже перебросили мостик к заключительной части моих размышлений и вопросов, возникших по прочтении первой книги Ваших «Сфер». В следующем цикле нашей беседы речь пойдет о том, как сделать психоанализ полезным для Вашей сферологии, и о том, что Вы от него отмежевываетесь. Вы уже упомянули концепт нобъекта, который есть собирательное выражение для обозначения интимного дополнителя пра-субъекта, – выражение, обнаруживающее предельную близость к родственной концепции – я имею в виду концепцию вещи (chose) Жака Лакана. Вы, расширительно трактуя психоаналитические понятия – «нобъекты», «плацентарный двойник», «психоакустическая связь», «голосовая пуповина» – и опираясь на развитую Гастоном Башляром феноменологию пережитого пространства, делаете попытку преодолеть сциентизм Фрейда, причем остается только заметить, что этот сциентизм, пожалуй, у самого Фрейда значительно менее непроницаем, чем можно было бы полагать после Вашей острой критики. Что мне особенно бросается в глаза, так это – наряду с неприятием Фрейда, и в первую очередь его учения об инстинктах – подчеркнутое дистанцирование от Лакана, в то время как Вы всячески поддерживаете другую позицию – позицию Мартина Хайдеггера.
Позвольте мне сделать два замечания в связи с Лаканом. Вы нападаете на его идею о «стадии зеркала, формирующей функцию Я» как на «догматическое представление о пра-психозе, изначальном и исходном психозе у ребенка, – представление, мотивы возникновения которого коренятся не в психоанализе, а в замаскированном католицизме, в сюрреализме и парафилософии». О Лакане ничуть не в меньшей степени, чем о Вас, можно сказать, что у него проявляется свободно скользящее, парящее по воздуху говорение, которое тоже чувствует себя обязанным хайдеггеровскому ощущению, что «говорится само собой», что «язык-доверительно-сказывает-нам-свою-сущность». Но, как мне представляется, решающее значение тут имеет то, что Лакану в его время пришлось преодолеть почти непреодолимое препятствие, чтобы пробиться к новому месту речи, – а именно то, что он назвал душевной болезнью западного человека, фикцией идентичности, верой в надежное и сохраняющее свою тождественность Я, принципиально живущее в мире с самим собой. В этом фетишизме идентичности взаимно отражаются друг в друге европейский этноцентризм, буржуазная идеология приспособления и невротическое отгораживание от Других. Напротив, Лакан конституирует Я как Я-Другого. Эта новая концепция, имеющая подрывное значение, обрела наиболее известное свое выражение в переворачивании фрейдовского правила «где было Оно, должно стать Я» и превращении его в тезис «где было Я, должно стать Оно». Столь смелая затея потребовала демифологизации когерентного, транспарентного, интегрального Я, – и Лакан счел очень своевременными и подходящими для этого определенные прорывы в психологии и эстетике того времени, а вдобавок – художественные откровения каких-нибудь Сальватора Дали или Ханса Беллмера – ведь там появляются изображения расколотого и разделенного на куски тела. И то, что у Вас называется диадической структурой, в лакановской формуле влечений (Begehren) уже определенным образом присутствует как желание Другого: это формула, которая открывает возможность мыслить диадами, симбиозами, резонансами, пронизывающей проникновенностью, сферами. Поэтому для меня вовсе не столь драматичны дистанции, разделяющие Фрейда и Лакана, с одной стороны, и Башляра и Махо, с другой.
