С подростками, долгое время прожившими в детском доме, тем более столичном, это всегда проблема. Близкого человека, которому можно довериться, у них нет. Зато есть вереница чужих людей, приходящих с подарками. В том числе довольно дорогими телефонами и гаджетами. Накопленное за праздники добро дети потом продают за копейки и покупают сигареты, спиртное. По крайней мере, и Даша, и Гоша делали так.
В 2020 году Министерство просвещения выдало наконец рекомендацию не дарить бездумно детям-сиротам подарки, только потому, что есть потребность сделать «доброе дело», а участвовать в их жизни осознанно – хотя бы через наставничество, через поддержку фондов, которые находят и готовят для сирот ресурсные приемные семьи. Поддерживаю такой подход. Можно даже еще проще – если хочется помочь, а личной и материальной возможности нет, нужно заняться просвещением людей в этой теме – делиться книгами, реальными историями сирот, передавать знания о влиянии травмы потери семьи и депривации на развитие и жизнь ребенка. Собственно, я и сама так делаю много лет подряд.
В 2015 году, когда мы только начинали общаться с Дашей Большой, у меня уже была глубокая убежденность в том, что бездумные подарки укрепляют иждивенческую позицию ребенка. А она и так моментально формируется в детском доме – жизнь на всем готовом, отсутствие возможности обслуживать себя в быту и через это учиться самостоятельности.
Поэтому мое решение было очень простым: в первую голову – отношения.
Путь до детского дома от нас был неблизким, уходило минимум два часа в один конец – сначала автобус, потом метро, дальше троллейбус. Последний отрезок я решила пройти пешком: приехала чуть раньше и не была уверена, что Даша уже вернулась из школы.
Пока шла, разгулялась метель. Мелкие снежинки кольцами завивались на тонком льду. Ноги приходилось переставлять осторожно, было страшно поскользнуться, упасть и что-нибудь себе поломать. Природная тревожность – так быстро от нее было не избавиться – мгновенно нарисовала в голове картину: меня увозят на «Скорой», а Даша сидит в детском доме и напрасно ждет. При этом злится и чувствует, что ее обманули – обещали, но не пришли. Я и в обычных-то обстоятельствах переживаю, если не могу сдержать обещание, но в случае с Дашей это превратилось в пунктик – нельзя подвести, невольно солгать, проявить ненадежность. Я не хотела становиться еще одним взрослым в ее жизни, который не справился или предал. Их и без того было слишком много. Поэтому все замедляла и замедляла шаг – чтобы гарантированно дойти в целости и сохранности.
Любые контакты с ребенком-сиротой требуют максимальной надежности. Недоверие к миру как следствие нарушения привязанности – вечный спутник сирот. Если взрослый решается на личную поддержку, будь то сопровождение, наставничество, гостевой режим, принятие в семью, это должны быть устойчивые отношения на протяжении многих и многих лет.
Чем ближе я подходила к детскому дому, тем сильнее колотилось сердце. Уже видела перед собой кованый черный забор, уже чувствовала, как от волнения перехватывает дыхание, и с каждой секундой двигалась все медленнее. Было страшно взять на себя ответственность большую, чем нашей семье по силам. Встреча с Дашей была исключительно моей инициативой. Это я ее увидела, я подвела к мысли о помощи девочке-подростку мужа и старшую дочь. И поэтому мне отвечать за любые последствия, какими бы они ни были.
Не было уверенности, что я к этому готова. Я не знала, чего именно нужно ждать. Не понимала, правильно поступаю или жестоко ошибаюсь.
Ясно было только одно – важно принять девочку вместе со всем ее прошлым. Невозможно оторвать корни ребенка и выбросить вон, заставить забыть. В случае с Дашей принимать нужно было и кровную маму, и многих других людей в ее жизни. Любое неосторожное слово, особенно осуждение, и случится беда. Да и не было у меня мысли никого судить. В конце концов, много лет назад я и сама с трудом выбралась из неблагополучия, из нищеты.
Неприветливо скрипнули черные кованые ворота, впуская меня в калитку, и я пошла к крыльцу знакомого здания. Стоило переступить порог учреждения, и накатила необъяснимая тоска.
До сих пор ненавижу находиться в детских домах, всякий раз физически ощущаю невыносимую боль, которой они наполнены. Потери, травмы, обиды, горе. Потерянное детство. Мне всегда было странно, что большинство людей не чувствуют этого ужаса, насквозь пропахшего запахами казенного быта. Они могут спокойно приходить сюда на работу, делать свои дела и не замечать кричащего взгляда детей: «я никому не нужен!» Боюсь, сотрудники – за редким исключением тех, кто живет чувствами детей, но тогда быстро выгорает, – не ощущают состояния своих подопечных, просто из подсознательного инстинкта самосохранения. Закрываются от сильных чувств во внутренней раковине как моллюски. Они кормят, следят, обеспечивают безопасность, но не разделяют боль. Дети в одиночку несут каждый свой груз. Многие сотрудники неосознанно берегут себя, иначе не выжить, и их можно понять. Те из них, кто готов максимально помочь, забирают детей домой.
Но как добровольно, а не под дулом пистолета, можно выбрать такую работу? У меня до сих пор не укладывается в голове. Объяснение может быть только одно – подавляющее большинство людей, которые работают в детских домах, не погружены глубоко в психологию сиротства, у них нет специального обучения хотя бы в объеме Школы приемных родителей. Когда мне довелось узнать в ШПР про нарушения привязанности, депривацию, травмы, решение стало окончательным – лучше забрать в семью одного или двух, стать для них мамой, чем делать вид, что получается помогать сразу сотне. Невозможно построить доверительные отношения с десятками и десятками детей, невозможно передать им знания о мире и навыки самостоятельной жизни в условиях учреждения. Даже если вылезти вон из кожи.
Я поздоровалась с женщиной-охранницей и спросила, как пройти в социальный отдел. Мне любезно объяснили и даже проводили до половины пути. Я преодолела оставшуюся часть и застыла перед дверью, которую не было сил открыть. Почему я решила, что могу изменить что-то к лучшему в жизни Даши? Возможно, отношения наши сложатся, может быть, я со временем полюблю ее, но точно ли это помощь? Действительно ли у меня есть право вмешиваться в жизнь другой семьи? И как помочь остальным ребятам? В детском доме их больше сотни. Почти все подростки. У многих, в отличие от Даши, нет связи с родителями.
– Простите, вы Диана Владимировна?
От неожиданности я вздрогнула. Невысокая, скромно одетая женщина, с бледным лицом, подошла неслышно как тень. И выглядела она примерно так же – черные круги под глазами, во всем облике нечеловеческая усталость и покорность судьбе.
– Я воспитатель Даши, – почти шепотом призналась она, – мне нужно с вами поговорить.
– Да, пожалуйста.
– Давайте пройдем сюда.
Она завела меня за угол в коридоре и с места в карьер начала рассказывать историю своей жизни. Тоже полушепотом, словно у нее не было сил включить голос громче. У женщины подрастали трое кровных детей, хороших и послушных ребят. А в прошлом году она пришла работать в детский дом и сразу поняла, что должна кому-то помочь. В итоге забрала домой одну девочку. И «этот ребенок» поломал ее жизнь, разрушил семью, рассорил с детьми.
