– Здравствуй, воевода, – сказал он Правому. –
Перемолвиться надо бы.
– О чём ещё? – спросил Крут недовольно.
Волкодав отозвал его чуть в сторону от остальных и сказал:
– Я хочу попросить тебя, воевода… Когда встанешь у
кресла госпожи, держись на один шаг дальше вправо, чем ты обычно стоишь.
– Что?.. – темнея лицом, зарычал Крут.
– Погоди гневаться, – Волкодав примирительно
поднял ладонь. Потом принялся чертить на земле носком сапога. – Смотри,
вот кресло государыни. Я встану вот здесь, чтобы всё видеть, но и на глаза
особо не лезть. Если ты чуть-чуть отодвинешься, мне будет удобней.
У боярина зашевелились усы:
– А пошёл ты, дармоед…
Волкодав вспомнил осенившее его давеча сравнение и тихо
ответил:
– Я – пёс сторожевой, воевода. Где лягу, там и ладно,
лишь бы стерёг.
Договаривал он уже боярину в спину.
Толстый халисунец Иллад оказался лекарем. Он прижился в
крепости ещё со времени детских хворей кнесинки, до сих пор пользовал её по
мере необходимости и считал своим непременным долгом сопровождать Елень
Глуздовну на все выезды вроде сегодняшнего.
– Госпожа чем-то больна? – насторожился Волкодав.
Кнесинка выглядела здоровой и крепкой, но мало ли…
– О чём спрашиваешь! – возмутился Иллад. –
Как тебе не стыдно!
– Не стыдно, – сказал Волкодав. – Если
госпожа больна, я должен это знать. Я её охраняю.
– Госпожа пребывает в добром здравии, и да сохранит её
Лунное Небо таковой ещё девяносто девять лет, – поджав губы, ответил
халисунец.
– Тогда зачем… – не подумавши начал Волкодав, но
лекарь досадливо двинул с места на место расписной кожаный короб и перебил:
– Затем же, зачем и ты! Только от меня, в отличие от
тебя, иногда есть толк!
Конюх Спел приготовил Волкодаву очень хорошего коня. Это был
крупный серый жеребец боевой сегванской породы. Мохноногие, невозмутимо
спокойные, такие лошади казались медлительными и тяжеловатыми, но были способны
по первому знаку к стремительным и мощным рывкам и вдобавок славились
понятливостью. То есть как раз то, что надо. Покладистый конь взял с ладони
нарочно припасённую горбушку, дохнул в лицо и потёрся лбом о плечо венна. Вот и
поладили. Волкодав похлопал коня по могучей мускулистой шее, взял под уздцы и
повёл наружу, провожаемый одобрительным взглядом слуги.
Когда садились в сёдла, Волкодав хотел помочь кнесинке Елень
– государыня, облачённая в длинное платье, ездила на лошади боком, опирая обе
ноги на особую дощечку, – но боярин Крут, только что не оттолкнув
телохранителя, шагнул мимо и сам поднял «дочку» в седло. Тут Волкодав озлился и
твёрдо решил, что по приезде на площадь встанет там, где сочтёт нужным, и пусть
Правый выставляет себя на посмешище, если больно охота. Но старый боярин, легко
вскочив на своего вороного, свирепо оглянулся на телохранителя и толкнул коня
пятками, заставляя его отступить от белой кобылицы кнесинки, и у Волкодава
сразу полегчало на сердце.
Былые навыки вспоминались сами собой. Как только выехали за
ворота, внимательный взгляд Волкодава хватко заскользил по крышам, по верхушкам
крепких бревенчатых заборов, по лицам галирадцев, вышедших поприветствовать
государыню. Сколько ни твердили ему, что, мол, ни чужой, ни тем более свой
нипочём не станет на неё покушаться, Волкодав был настороже. И, вообще говоря,
без кольчуги чувствовал себя голым.
Когда-то он наблюдал за тем, как охраняли правителей в
больших городах Халисуна и Саккарема. Если этим владыкам случалось выходить к
народу, на всех крышах расставляли стрелков, вгонявших стрелу в перстенёк за
двести шагов. И давали наказ при малейшем подозрении спускать тетиву без лишних
раздумий. Да и среди слуг добрая половина всегда были переодетые стражи… И
народ всё знал и всё воспринимал как должное. Здесь не то. Поступить так здесь
значило смертельно оскорбить галирадцев. Одного его ей, может быть, ещё
простят…
Вот и думай, телохранитель, как себя вести, чтобы и кнесинку
оградить, и с городом её не поссорить…
На площади Волкодав бросил поводья слуге (тот машинально
подхватил их и только потом спросил себя, почему бы венну самому не отвести
своего коня, а заодно и боярских) и сразу встал подле кнесинки, за правым
плечом. Боярин Крут, сопя и покусывая седые усы, пошёл чуть впереди и правее.
Волкодав с благодарностью отметил, что старый воин зорко обозревал ту часть
круга, которую он видеть не мог. Лучезар-Левый шагал с другой стороны. Кажется,
он решил вести себя с Волкодавом единственным способом, который ему оставался:
вообще его не замечать. По крайней мере на людях.
Поклонившись народу, кнесинка Елень опустилась в старинное
кресло. Пропел серебряный рог, и Волкодав впился взглядом в первого
приблизившегося купца. Это был рослый, могуче сложенный, чёрный как сажа
мономатанец, чьи тростниковые корабли ошвартовались у пристани перед рассветом.
Купец был одет в долгополое жёлто-красное одеяние, отороченное крапчатым мехом:
у него на родине зимой было гораздо теплее, чем в Галираде летом. Чернокожий
отлично говорил по-сольвеннски и держал речь сам, без толмача. Он привёз на
торг дерево – чёрное, жёлтое и красильное, – а также слоновую кость и
двадцать три чёрных алмаза. Два таких алмаза лежало в красивых деревянных
шкатулках, которые он поднёс кнесинке Елень. Та уже вытащила круглую деревянную
бирку, чтобы вручить ему в знак разрешения на торговлю, но тут мономатанец
звонко хлопнул в розовые ладоши, и двое слуг бережно вынесли вперёд высокую
корзину, сплетённую из пухлого тамошнего камыша. Купец расплылся в улыбке, сияя
ослепительными зубами, и, сняв полосатую крышку, запустил в корзину длинные
руки. Потом выпрямился и протянул кнесинке глиняный горшок. В горшке сидел
невзрачного вида кустик, весь усыпанный белыми снежинками мелких цветков.
Наверное, под здешним солнцем кустику было холодно: его укрывал большой
стеклянный пузырь, не иначе, выдутый нарочно ради этого случая. Мономатанцы
недаром славились как искусные стекловары…
Правительница большого и богатого города мигом позабыла
всякую важность. Она всплеснула руками и выпорхнула из кресла, словно самая
обычная девочка, которую добрый друг побаловал маковым пряником.
– Ой, Шанака-сао! Санибакати ларимба…
Это значило – вот уж угодил, так угодил.
Оказывается, она говорила по-мономатански не хуже, чем купец
Шанака – по-сольвеннски. И, похоже, пестовала садик со всякой заморской
зеленью. Неподвижно стоявший Волкодав едва заметно напрягся: огромный
чернокожий отдал горшок с кустиком слугам и дружески обнял подбежавшую
кнесинку.
– Это мой сын, Глуздовна, нарочно для тебя отыскал. Два
дня лазил! Улыбка Гор любит много, много солнца и… э-э-э… того, что птицы
роняют!
Голос у него был зычный. В толпе, сошедшейся поглазеть,
послышался смех.
После мономатанца на разостланный ковёр ступил венн из рода
Синицы. Волкодав ощупал его точно таким же колючим взглядом, что и всех
остальных. Венн поклонился кнесинке чёрными соболями, знаменитыми серебристыми
лисами и большой кадью огурцов, которые его племя умело солить совершенно
особенным образом, всем соседям на посрамление. По мнению Волкодава, запах от
кадки шёл дивный. Краем глаза он заметил, как сморщил тонкий нос Лучезар.
