Он не стал разубеждать Тилорна и объяснять, как было дело.
Зачем?..
Косой дождь, подгоняемый резким ветром, кропил в потёмках
заливные луга, шептал над кладбищем-буевищем, хранимым могучими стволами берёз,
и поливал мокрые дерновые крыши маленькой лесной деревни. В деревне жили венны
рода Пятнистых Оленей.
В глухой предутренний час раскрылась набухшая дверь
гостевого дома, и наружу воровато выглянули двое. Ни души! Двое выбрались вон и
осторожно двинулись вдоль стены. Ничто не предвещало неудачи: к рассвету
доверчивые Олени не найдут даже следа постояльцев, пущенных скоротать непогожую
ночь. Потом кто-нибудь додумается заглянуть в клеть и найдёт там выпотрошенные
короба. Люди, самолично видевшие веннские вышивки бисером, сулили за них
золотые горы. Только вот купить у веннов эти вышивки было не легче, чем девушек
в рабство.
Ещё, кажется, в клети спал кто-то из хозяйских детей. Не
помеха! Дети не успеют и пискнуть…
Дойти, куда намечали, ворам не пришлось. Впереди, в сырой
тьме, вдруг загорелись два недобрых зеленоватых огня. Потом небо разорвала
первая за всю ночь молния. Перед дверью клети, словно кого-то заслоняя собой,
стоял пёс. Громадный, с крупного волка. Широкогрудый. И удивительно страшный.
Он не лаял, даже не рычал, но жёсткая щетина грозно стояла дыбом, и в свете
мертвенной вспышки блестели, точно клинки, ощеренные клыки.
Двое бывалых и далеко не пугливых мужчин не помнили, как
оказались там, откуда пришли, как мокрыми трясущимися руками задвинули щеколду.
Когда дыхание перестало со всхлипами рваться вон из груди, они попытались
вспомнить, что же их так напугало. Подумаешь, пёс!.. Потом вспомнили, и по
спинам вновь побежал холодок. ГЛАЗА. Они напоролись не на простую собаку. У
страшного серого зверя были ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ГЛАЗА.
Ночью он проснулся оттого, что мерзлячка Ниилит, зябнувшая
даже под одеялом, прижалась в поисках тепла к его боку. Раньше она тоже
просыпалась от этого, ужасно смущалась и, бормоча извинения, отодвигалась в
сторонку. Потом привыкла, и теперь просыпался один Волкодав.
Да. А ведь поначалу он в самом деле начал было мечтать…
Ниилит не расставалась с дарёными бусами, даже спала в них.
Венн уже знал, что, сам того не ведая, необыкновенно ей угодил. В её семье
передавалось из поколения в поколение прекрасное сапфировое ожерелье. Умирающая
мать оставила его Ниилит. Теперь его носила дочь родственника, продавшего
Ниилит в рабство.
Волкодав повернул голову и посмотрел на полоску мутного
синеватого света, сочившегося сквозь ставни. Над Галирадом медленно плыла
бледная летняя ночь. Вот бы знать, снились ли кому в эту ночь такие же странные
сны?.. Видел ли ещё кто себя собакой у порога клети?..
Глядя снизу вверх, венн долго рассматривал точёный профиль
Тилорна, спавшего на кровати, и впервые думал о том, что мудрец был красив.
Мудрость, мужество, красота… И такого человека Людоед держал в клетке, пытками
добиваясь… чего? Чтобы он ему алмазы вываривал из дерьма?..
Я выстрою дом, думал Волкодав. Ему и Ниилит. Мы уйдём в
верховья Светыни, туда, где самый корень веннского племени… И там я выстрою
дом.
Есть ли такое место на свете, где можно выстроить дом, и
мужчина, уходя из него, не станет бояться, что в его отсутствие дом ограбят и
спалят враги? Где не швыряют камнями в щенков, а красивая девушка, встретив в
лесу незнакомого мужчину, безо всякого страха говорит ему «здравствуй»? Где
цветут яблони и зреет малина, где шумит вековой бор, а ледяные ручьи с
хрустальным звоном сбегают со скал…
Волкодав подумал о Богах, которые одни только, наверное, и
знали ответ. ИДИ, сказано было ему. ИДИ И ПРИДЕШЬ…
Потом он вспомнил жрецов, встреченных на причале.
Было дело – в рудники приехал Ученик Близнецов. Приехал
выкупать рабов на свободу. Золотом или дорогими каменьями хозяев самоцветного
прииска удивить было трудно, но жрец привёз нечто гораздо более ценное:
невзрачные с виду, крохотные серенькие кристаллы. Знающие люди растворяли их в
больших чашах вина и на сутки-двое погружались в блаженство.
Слух о жреце мгновенно распространился по подземельям. Когда
же рабы проведали, что выкупал он только единоверцев, все кинулись расспрашивать
почитателей Близнецов. Иные, не скупясь, учили друзей священным знакам своей
веры и тому, как следовало отвечать на вопрос: «Почему, признавая Единого, мы
молимся Близнецам?» Другие, наоборот, отмалчивались. Они опасались, что жрец
выкупит обманщиков, а истинно верующих освободить уже не сможет.
Серый Пёс знать не знал о переполохе в пещерах. Он зыбко
плыл между жизнью и смертью, и надсмотрщик не знал, стоило ли тратить на него
ежедневную чашку воды.
Жрец пришёл в сопровождении Волка, которому было поручено
водить его по пещерам. Серый Пёс не сразу заметил их, потому что перед ним
шествовали вереницы чёрно-багровых теней, торжественно низвергавшиеся в
мерцающую чёрно-багровую бездну. Волк ткнул его черенком копья, и раб медленно
повернул голову.
Жрец оказался на удивление молод. Тогда ему было примерно
столько лет, сколько Волкодаву теперь. Несмотря на молодость, его двухцветное
одеяние отливало яркими красками, что говорило о немалом сане. Он внимательно
посмотрел на раба. Тот был венном: жрец сразу понял это по прядям грязных
волос, заплетённых в подобие кос и перетянутых обрывками тряпок. Факел ослепил
раба, и он устало опустил веки. Жрецу показалось, будто возле покрытого
струпьями плеча шевельнулись лохмотья, и оттуда на миг выглянули два крохотных
светящихся глаза. Впрочем, это скорее всего блеснули при огне осколки руды…
«Святы Близнецы, чтимые в трёх мирах!» – раздельно
проговорил жрец. Волк предупреждал его, что полумёртвый раб был диким
язычником. Серый Пёс действительно довольно долго молчал. Но потом всё же
ответил:
«И Отец Их, Предвечный и Нерождённый…»
Он хорошо помнил науку старого жреца и знал, как
приветствовали друг друга Ученики Близнецов. Старик всегда радовался, когда
веннские дети здоровались с ним именно так…
Волк молча стоял за спиной жреца, похлопывая свёрнутым
кнутом по ладони.
«Нет Богов, кроме Близнецов и Отца Их, Предвечного и
Нерождённого!» – провозгласил жрец.
Серый Пёс ничего не знал о выкупе из неволи, но безошибочное
чутьё подсказывало ему – от его ответов на вопросы жреца зависело нечто очень
важное. Может быть, даже свобода. И жизнь.
Много лет спустя он с неохотой и стыдом вспоминал охватившее
его искушение и миг колебания, который – из песни слова не выкинешь – всё-таки
был.
«Я молюсь своим Богам…» – выговорил он медленно. И
закашлялся, уткнувшись лицом в пол.
«Догнивай же в мерзости, ничтожный язычник!» – Ладонь жреца
вычертила между ними в воздухе священное знамя – Разделённый Круг. Надсмотрщики
видели, как, освобождая единоверцев, он сам промывал гнусные нарывы и
перевязывал раны. Но от язычника он отошёл, брезгливо подхватив полы
двухцветного одеяния. Волк молча ушёл следом за ним.
