– Я всё знаю про тебя, Серый Пёс.
Волкодав вздрогнул, вскинул глаза, вновь опустил голову и
ничего не ответил.
– Скоро приедет мой жених, – продолжала она
по-прежнему очень тихо, чтобы не услышали даже братья Лихие. – Я знаю, кто
он тебе, Волкодав…
Венн уже успел собраться с мыслями. И глухо ответил:
– Это не имеет значения, госпожа.
Кнесинка запрокинула голову, но слёзы всё-таки пролились из
глаз.
– Для меня – имеет, – сдавленно прошептала
она. – Я хочу, чтобы ты уехал. Прямо сейчас. Пока люди не встали… –
Слёзы душили её, скатывались по щекам, оставляя широкие мокрые полосы, но она
их почему-то не вытирала. – Я тебя с письмом отошлю… к батюшке… Серка
возьмёшь и ещё лошадь на смену… Я люблю тебя, Волкодав…
– Государыня, – только и выговорил венн.
У неё блестели глаза, как у больного, мечущегося в жару.
– Я больше не увижу тебя, – шептала кнесинка
Елень. – Я сама пошла замуж… я дочь… Я ненавижу его!.. Когда у меня… у
меня… родится сын… я хочу хоть надеяться, что этот сын – твой…
Мир в очередной раз встал на голову. Кнесинка подалась к
Волкодаву и, в точности как когда-то, ухватилась за его руки. Перед мысленным
взором телохранителя пронеслась тысяча всевозможных картин, одинаково сводящих
с ума. Но все они тут же разлетелись в разные стороны, потому что с плеч
кнесинки съехал плотно запахнутый плащ.
Венн понял, почему песнопевцы называют красавиц
ослепительными. Внезапная нагота женская – как полуденное солнце в глаза.
Помнишь: видел!!! А что видел? И сказать нечего, если только ты не поэт. Много
позже, отчаянно стыдясь себя самого, Волкодав пытался вспомнить кнесинку, какой
она предстала ему в тот единственный миг. Но так и не сумел.
Руки оказались быстрей разума. Волкодав подхватил сползший
плащ и поспешно закутал девушку. Она обнимала его за шею, прижималась к груди.
И всхлипывала, всхлипывала, силясь не разрыдаться во весь голос. Она хотела
принадлежать ему. Только ему. Хотя бы один раз. А потом…
Волкодав баюкал её, словно ребёнка, увидевшего страшный сон.
И думал об этом самом «потом». Насколько он вообще способен был сейчас думать. Свершилось! –
ликовала, наливаясь жизнью, некая часть его существа. – Она пожелала меня!
Тонкие пальцы неумело гладили меченное шрамами лицо, озябшее тело пыталось
согреться в кольце его рук… Было бы величайшей неправдой сказать, что Волкодав
остался совсем равнодушен, что близость кнесинки нисколько не взволновала его.
Но тех, кто слушает только веления плоти, венны за мужчин не считали.
– Государыня, – тихо сказал Волкодав. Отогнул край
широкого плаща и стал вытирать ей слёзы. – Государыня, – повторил он,
мысленно проклиная собственное косноязычие. Он уже видел, что у неё ушли все
остатки мужества на то, чтобы открыться ему. Она знала мужскую любовь разве
только по рассказам служанок. Она была храбрее во время сражения, когда
помогала оттаскивать раненых. Да. Но туда, за каменные стены святилища, он
приволок её за руку. И теперь, похоже, вновь был его черёд взять её за руку и
отвести в безопасное место.
Человек с лучше приделанным языком, наверное, уже развешивал
бы в воздухе какие-то убедительные слова. Напомнил бы ей, что она –
просватанная невеста, которой строгие сольвеннские Боги хорошо если простят
даже фату, самовольно откинутую с лица. Образумил бы её, наследницу
галирадского кнеса. О долге вспомнить заставил.
У Волкодава, пожалуй, язык отсох бы на середине.
А лучшим лекарством для кнесинки была бы насмешка.
Что-нибудь такое, что она поймёт лишь спустя время. И, поняв, сможет простить…
Волкодав себя считал человеком жестоким. Но уж не настолько.
Он гладил волосы кнесинки, цеплявшиеся за шершавую ладонь,
слушал сбивчивое дыхание и тоскливо думал о том, как в эти волосы запустит
пальцы сын Людоеда. Как будет мять жадным ртом её губы, тонкую шею, маленькую
девичью грудь…
Никуда ты меня не отошлёшь, государыня, подумал он злобно. Не
брошу.
А где-то в тёмной вышине посвистывал крыльями, уносясь к
обледенелым горам, быстрый маленький голубь.
Всякому хочется жить. Но бывает, поверь, —
Жизнь отдают, изумиться забыв дешевизне.
В безднах души просыпается зверь.
Тёмный убийца. И помысла нету о жизни.
Гибель стояла в бою у тебя за плечом…
Ты не боялся её. И судьбу не просил ни о чём.
Что нам до жизни, коль служит расплатою Честь,
Та, что рубиться заставит и мёртвые руки!
Что нам до смерти и мук, если есть
Ради кого принимать даже смертные муки?
Тех, кто в жестоком бою не гадал, что почём,
Боги, бывает, хранят и Своим ограждают мечом.
Кончится бой, и тогда только время найдёшь
Каждому голосу жизни как чуду дивиться.
Тихо баюкает дерево дождь.
Звонко поёт, окликая подругу, синица.
Вешнее солнце капель пробудило лучом…
Павших друзей помяни. И живи. И не плачь ни о чём.
13. Песня Смерти
Граница горной страны была прочерчена резкой рубленой
линией. Так, словно когда-то, во дни незапамятной юности мира, выпуклый щит
земли растрескался и лопнул в этих местах, не выдержав распиравшего его
напряжения. И одна часть щита удержалась на месте, другая же развалилась и
вздыбилась чудовищными осколками. Когда же всё утихло, эти осколки так и
остались торчать к небесам, словно каменные торосы. А может, было и по-другому.
Венны, во всяком случае, полагали, что именно сюда грянула когда-то тёмная
чужая звезда, прилетевшая извне этого мира. И что именно отсюда
распространилась по белу свету Великая Ночь, длившаяся тридцать лет и три года.
Так было или не так, но горы стояли. И зелёных предгорий,
поросших орешниковыми лесами, как со стороны Саккарема, здесь не было и в
помине. Горы начинались отвесной скальной стеной, вздымавшейся ввысь на
несколько сотен саженей. Вода, ветер, мороз и просто минувшие века немало
потрудились над ней, но во многих местах были отчётливо заметны слои и пласты
разнопородного камня, то лежавшие ровно, то перекошенные и изломанные самым
немыслимым образом. Кое-где эти пласты напоминали каменную кладку; становилось
понятно, почему у сольвеннов и нарлаков горы получили имя Замковых.
Стена смотрела на север, и солнце никогда не освещало её.
Наверное, поэтому граница вечных снегов здесь спускалась совсем низко, и от
стены веяло холодом. За несколько верст от неё деревья начинали мельчать и
редеть, потом совсем пропадали. А под самой стеной на несколько перестрелов
лежала травянистая пустошь, и по ней тянулась дорога.
