Мыш соскочил с плеча Волкодава на запястье и озабоченно
уставился ему в лицо.
Кровавую стёжку засыпало снегом,
Но память, как солнце, горит над пургой:
Ведь что удалось одному человеку,
Когда-нибудь сможет осилить другой.
Священный рассвет над горами восходит,
Вовек не погасят его палачи!
Отныне мы знаем дорогу к свободе,
И Песня Надежды во мраке звучит!
Любой мотив, как известно, можно исполнить по-разному. Можно
так, что только у последнего бревна не потекут слёзы из глаз. Можно так, что
нападёт охота плясать. А можно так, что рука сама потянется к ножнам. Слушавшие
Мангул, даже Волкодав, не заметили, когда тоскливый плач струн сменился гордым
и грозным зовом к победе. К свободе, за которую и жизнь, если подумать, –
не такая уж великая плата.
Смолкли гусли. Сделалось слышно, как в ночной темноте
холодный ветер шевелил на деревьях листья, ещё не успевшие облететь.
– Да, – тихо сказала кнесинка Елень. – Это
сочинили невольники, благородный Дунгорм. Подойди ко мне, песенница.
Мангул встала с колен и робко приблизилась. Кнесинка стянула
с левого запястья прекрасный серебряный браслет, усыпанный зелёными камешками,
и надела его на руку знахарке. Та собралась было благодарить, но Елень
Глуздовна жестом остановила её. Поднялась и, не прибавив более ни слова,
скрылась в палатке.
Петь после Мангул не захотелось уже никому. Люди начали
расходиться, притихшие, смущённые. Открывшие в себе что-то, чего никогда прежде
не замечали. Почему? Никто из них, благодарение Богам, не имел касательства к
страшным Самоцветным горам. И ни разу не слыхал о невольнике по прозвищу
Беркут, сумевшем вырваться с каторги. А вот поди ж ты.
Ушла и Мангул – к великому облегчению Волкодава. Венну
казалось, она-то уж точно видела его насквозь и сейчас скажет об этом. Спасибо
Илладу, увёл обоих, её и приёмыша. Остались у костра одни телохранители, благо
им здесь было самое место. Волкодав зябко пошевелил плечами в промокшей от пота
рубашке. И разжал пальцы, намертво заломившие берестяную страницу.
Предстояла ночь, и до утра, как во всякую другую ночь,
следовало ожидать любой гадости от судьбы. Ибо, когда прячется Око Богов,
сильна в мире неправда.
Волкодав обычно нёс стражу во второй половине ночи, когда
добрым людям всего больше хочется спать, а лукавые злодеи, зная об этом,
выбираются на промысел. Нынче, против обыкновения, венн сразу отправил братьев
Лихих на боковую и, в общем, не собирался будить их до рассвета. Благо сам всё
равно заснуть не надеялся.
Он бесшумно ходил туда и сюда, привычно слушая ночь. И думал
о том, что зря прожил жизнь. Почти двадцать четыре года – сравняется в начале
зимы… Ещё сегодня днём он был уверен, что сделал всё. Или почти всё. Отдал все
долги. И так, как следовало. Обошёл сколько-то городов и весей, отыскал семьи
многих из тех, с кем побратался на каторге. Потом отправился убивать Людоеда,
отлично зная, что убьёт наверняка: теперь-то его и целая дружина комесов не
остановит. Ещё он знал, что погибнет. И не особенно о том сожалел. Зачем
коптить небо поскрёбышу пресечённого рода?.. Которого и вспомнить-то некому
будет, кроме старой жрицы чуждого племени?.. Ан не погиб. Даже обзавёлся
семьёй. И поплыл по течению, положив себе прожить остаток дней для тех, кто в
нём будет нуждаться. Ещё и мечтать начал, облезлый кобель. Бусинку принял у неразумной
Оленюшки…
Волкодав непонимающе скосил глаза на хрустальную горошину,
которую с такой гордостью носил на ремешке в волосах. О том ли сказал ему Бог
Грозы, ясно ответивший на молитву: ИДИ И ПРИДЁШЬ? Где-то там, на юге,
по-прежнему стояли Самоцветные горы. И рядом с тем, чего он там насмотрелся,
его ничтожная распря с Людоедом была так же мала, как лесистые холмы его родины
– перед гигантскими кряжами в курящихся снежных плащах.
Мысль о том, что есть Долг превыше долга перед родом,
впервые посетила венна. И не показалась крамольной. Может, утром и покажется,
на то оно и трезвое утро. Но не теперь.
А в недрах хребтов каждый день гасли человеческие жизни. Род
Серого Пса без следа затерялся бы в толпе мертвецов. А ведь он, Волкодав, уже
слышал повеление Бога Грозы: ИДИ И ПРИДЁШЬ. Понадобилось послать ему навстречу
эту знахарку, чтобы наконец-то прожёг нутро стыд, чтобы понял, скудоумный,
КУДА.
Послезавтра, навряд ли позже, поднимет пыль на дороге
скачущий навстречу велиморский отряд. Быстры, ох быстры шо-ситайнские жеребцы.
Синие глаза?.. Какого цвета глаза были у Людоеда? Он не помнил. Всё остальное
помнил. А глаза – хоть убей.
Волкодав оглянулся на неожиданный шорох, увидел старуху
няньку, на четвереньках выползавшую из палатки, и сразу насторожился. Он неплохо
чувствовал время. Колесница Ока Богов, летевшая над бесплодными пустошами
Исподнего Мира, понемногу уже направлялась к рассветному краю небес. Хайгал
поманила пальцем, и Волкодав подошёл.
– Девочка тебя зовёт, – прошипела старуха. –
Ступай!
Вид у неё неизвестно почему был мрачно-торжественный. Ни
дать ни взять «девочка» лежала при смерти и с ней самой уже попрощалась, а
теперь собиралась проститься с верным телохранителем. Волкодав невольно подумал
о последнем способе избежать немилого замужества и на всякий случай спросил:
– В добром ли здравии госпожа?
– В добром, в добром! – заверила старуха. И зло
ткнула в спину: – Ступай уж!
Волкодав подошёл сперва к Лихобору. Натасканный парень
почувствовал неслышное приближение наставника и сел, открывая глаза. Будет кому
оборонить кнесинку и без…
– Буди брата, – сказал Волкодав. – Меня
госпожа зачем-то зовёт.
Палатка, заменившая цветной просторный шатёр, была очень
невелика. Еле-еле хватало места самой кнесинке и ещё няньке. Волкодав приподнял
входную занавеску и, пригибаясь, ступил коленом на кожаный пол, рядом с
нетронутым старухиным ложем. Вышитая, ключинской работы, внутренняя занавеска
была спущена, но мимо отогнутого уголка проникал лучик света.
– Звала, госпожа? – окликнул он негромко.
Кнесинка помедлила с ответом…
– Иди сюда, – послышалось наконец.
На хозяйской половине во время ночлега венн был всего один
раз. Когда пришлось вытаскивать кнесинку из-под разбойничьих стрел. Волкодав
нахмурился, стянул с ног сапоги и нырнул под плотную занавеску.
Кнесинка Елень сидела на войлоках, поджав ноги и до
подбородка закутавшись в плащ. Пламя маленького светильничка, горевшего перед
ней, заметалось от движения воздуха. Выпрямиться под холстинным потолком было
невозможно, и Волкодав опустился против кнесинки на колени. Огонёк бросал
странные блики на её лицо, освещая его снизу. Волкодав опустил взгляд.
Невежливо долго смотреть прямо в глаза тому, кому служишь. Кнесинка всё
молчала, и чувствовалось, что ей чем дальше, тем труднее заговорить. Потом она
сделала над собой видимое усилие и прошептала, словно бросилась с обрыва в
глубокую тёмную воду:
