Потом уж, когда стало солнце посмелей припекать, шептались тише и мягче, что хоть Зинка поглядывает на всех свысока и в молчанку играет, а сама страдает-мучится, всюду носит свои печали в горсти. И не с кем ей поделиться, нет подле неё груди нареветься, нет рядом с ней плеча голову преклонить – вот и болеет душой одна.
Если бы она хоть иногда выглядывала в мутное оконце кухоньки, наверняка заметила бы почтальона, который часто теперь прохаживался по тихой улочке, ведущей к озеру. Наверняка заприметила бы продавщицу сигарет, что бродила с лотком на шее, с любопытством косясь в сторону её окон. Немного погодя, увидела бы парочку влюблённых, которые выбрали для свидания горбатый проулок с морщинистым асфальтом, шли в обнимку к реке, разглядывая Зинин дом. Ближе к вечеру прибегали мальчишки, толпились у подъезда, шушукались и следили за её окнами во все глаза.
Невзрачная и безлюдная улочка не видывала стольких прохожих, как в те апрельские дни, когда отревелась капель и всё чаще стало выкатываться на небо смешливое вихрастое солнышко. Напуская на себя равнодушный и строгий вид, спешили прохожие мимо бывшего общежития ткацкой фабрики и с поддельным безразличием заглядывали в низкое окошко второго этажа. Там, меж тюлевых занавесок, замечали склонённую головку, старались уловить, что слышно. Целый день потом удивлялись, спорили и гадали. Что это она всё сидит одна? Да неужто до сих пор грустит о Башляе своем? Чего она делает целый день: штопает, читает газету или пишет письмо. Как же это она обходится без денег-то и без еды?
Сповелось-споделось, ранним утречком часто видели Зину на валунах прибрежных. В той же юбке льняной, в шубейке линялой. Обнимала она руками колени острые. Не разглядеть издали, может быть, плакала. И светлые волосы её трепал настырный задорный Ветер Озёрный. До полуночи иной раз бродила по берегу. До рассвета стояла у самой кромки озера. Но в воду ледяную, суровую даже мыс окунуть не решилась. Не хотелось ей в свой омут возвращаться. Холодно и тоскливо там. Но и в городке родном, трёхэтажном, было теперь тесно и тяжело, как на чужбине.
Много думала она в те дни о Собачьем царе. Так и эдак встречу заветную, что случилась возле разбитной Никольской улицы между ним и Башляем, мозговала. Погрустив, повздыхав недельки две, углядела Зина оборотную сторону, ухватила той встречи потаённый смысл. Догадалась, что Собачий царь подноготную червоточинку без особого труда прояснить помог. Испытал Башляя перемётного, неразменным рублём сердце выкупил. Что за человечишка – выведал. По тропинке собачьей угнал. Поняла тогда и простила Зина Брехуна-царя окончательно. Отпустила его на все двенадцать сторон. Пусть живёт себе в Москве, развлекается, умыкает в пёсье царство ненадёжный люд. И как пёрышко синичье, с той поры полегчала душа её.
Раз, вернувшись после прогулки у озера, обнаружила она у двери свёрток, а в нём – скромные дары: два яблока, сыр, пряники и банку варенья крыжовенного. К концу лета выходила она на берег всё реже, с лица была бледной, губы поджимала и казалась почти прозрачной. Осенью приходила к озеру всего пару раз, жадно вдыхала воздух сырой и стылый и тут же уносилась прочь, прыгая по валунам. Как-то, убегая к дому, поскользнулась Зина, упала на мокрых камнях. Хромой рыбак Афанасий провожал её под руку до подъезда. Ничего не выспрашивал, ни во что не вникал, только пыхтел папироской и раскатисто кашлял на ветру.
Когда она смотрела на небо, забывшая все обиды, растерявшая все метели, глаза её становились голубыми и прозрачными, с тюлевой поволокой закатного облака. Когда она задумчиво скользила взглядом с одного бакена на другой, захлёбываясь ветром вечерним, взгляд её делался глубоким, мерцающим, словно глубина озёрная. Когда она кормила чаек, птицы вились вокруг и ненасытно кричали. И взор её в эти минуты становился дымно-серым и тревожным, как их крылья. А сердце её стало теперь, как никогда раньше, живое, гладкое и прохладное, будто камешек, отполированный волнами, поблёскивало на мелководье, светилось выплаканными слезами, всё знало, ни о чём не жалело, чего-то смутно ждало, но пока молчало.
Проснулся Лохматый в потёмках, неохотно к рассвету сдающих. Из одури великой вырвался. Из морока мутного выбился. Из гула городского, дребезжащего в кромешную тишь угодил. Постонал-повздыхал в полный голос. Вроде бы чуток отпустило. Головой потряс что есть силы. Ощутил поблизости Недайбога. Забоялся всего, аж зажмурился. От ветра талого сжавшись, час, другой сидел без движений, к звукам окрестным тревожно прислушиваясь, от любого скрипа всем телом вздрагивая. И сердито, пристыженно мёрз.
Потом попривык к обстоятельствам, кое-как через силу с дрожью справился. Лицо оледенелое, шершавое от инея и сора обтёр. Удивлённо ощупал нос со ссадиной. Пятерню неродную, одичалую запустил в перепутанные патлы. Осторожно себя за уши потрогал. Руки-ноги недоверчиво обшарил. Возвращение в человечий облик, затаив дыхание, признал. Заскулил сначала по-щенячьи. А потом уж и по-человечьи, беззвучно и сдавленно, упустил по щекам слезинки, одну за другой, безбрежным ручьём.
Встрепенулась ночь испуганной птицей, заволновалась в светлеющем небе. Металась туда-сюда, теряла чёрные перья. Где упадёт перо на дерево, там кора чернеет, где упадёт перо на крышу, там горелый дождь целый день каплет с потолка. Где обронит ночь пух в зоркие широкие лужи, там вода темнеет и асфальт крошится. Если пёрышко ночи на пса опустится, станет в Москве на одну чёрную дворнягу больше. А упадет чёрный пух какому-нибудь прохожему на одёжу, так настроение у того человека испортится до безобразия, до самого вечера, а потому что не надо гулять, когда ночь расстроена.
Билась ночь, томилась над городом, налетала на стёкла зашторенных спаленок, рёбрышки ломала об стены каменные. Путалась, бедная, в проводах. Зашибла бока об щиты рекламные да об мосты бетонные. Но не вечно оно, несчастье, отомкнули двери туманные, распахнули двери метро. Юркнула ночь в ближайший переход. Устремилась в подземные горницы. Вприпрыжку спустилась по лесенке на платформу и упряталась в туннеле: почивать, сил набираться, ссадины зализывать да поломанные рёбрышки налаживать.
Бочком, крадучись, рассвет без зова в город наведался. Новый день повсюду растекался молоком кисловатым. Проникал в щели занавесок зашторенных, протекал в щёлки век зажмуренных, отнимал у людей сны бездонные, прояснял предметы и лица знакомые. Осмотрелся по сторонам Лохматый, ничего сообразить не умея, от отчаянья завывая, от ветра лютого зубами стуча. Встал на четвереньки, так привычней. Принялся придирчиво вынюхивать: где же это теперь очутился, куда на сегодня занесло?
От холода немели уши. До боли коченели пальцы. Морок непроглядный, собачий, мешковиной окутывал разум. Ослабелые, непослушные, на полпути отнимались слова. Потом кое-как собралось, кое-что из кутерьмы проступило: река вокруг, плывут по ней треугольные льдины сурового серого цвета. Повсюду простирается сырость, подтаявшая усталость, волнение тёмной воды. Дыша ненасытно, со свистом, вгляделся в стылое небо: до чего ж безразличное, пустое, будто век незрячее бельмо!
А это – вроде корабль, ничейный буксир или баржа. У набережной привязан, с зимы накренился набок, поскрипывает на ветру. Бесхозные стальные тросы на палубе заржавелой. Заброшенная тесная рубка. Разбитая матросская койка. Отжившая тишина. Повсюду размётаны тряпки, гулянок веселых окурки, пустые бутылки, кострища, чужой непригожий хлам. Порылся мужик одичалый в отсыревшей куче отбросов. Ничейную одежонку оглядывал стыдливо на свет. Отобрал кое-что, от ветра прикрыться. Потрёпанное, подгнившее. По запаху – хуже пса. Напялил широченную тельняшку с позорной четвёртой попытки: влезать в рукава разучился, совсем от приличий отвык. Короткие шаровары, по щиколотку, рвань, отыскались. Нашёл сапоги без пары: резиновый и солдатский. Дырявые, оба левые. Истошно рыча и скалясь, язык прикусив от натуги, к обмёрзлым ножищам приладил. И что-то совсем устал.
