Загудела в темноте «Скорая». Дымом-гарью потянуло с Ордынки. Гикнуло в проулке Коломенском. Запыхтел из телевизора Сам-Первый. Затянули у подъезда песню марширующие из пивной мужики. Но потом всё умолкло, задремало, застыло… только слабые огоньки фонарей, далёкие звёзды-бисерины да тоскливые окна московские тут и там на ветру трепетали.
В этой темени загустелой, в этой тишине настоявшейся медленно плыла льдина по серёдке реки Москвы. На ней три рыбака молчаливо над лунками горбились. Курил сигаретку молодец Вадим. Сквозь зубы напевал Топтыгин, сон отгоняя. Рыбарь-главарь лесу распутывал и в лунку чего-то крошил. Будто птица малая в тесной клетке, трепыхался огонёк в керосинке. Возле них дремал, свернувшись калачиком, ничейный пёс Лохматый. И своим потерянным голосом разговаривал с Молчальником во сне:
«Твоему терпению триста зим, а моему скоро стукнет сорок восемь лет человеческих. Помнишь, ранней весной да поздним вечером повстречались мы с тобой в замоскворецкой стороне, вышли друг другу навстречу. А точнее, это я к тебе вырвался из круговерти столичной, кое-как отбился от сутолоки городской: охромевший, запыхавшийся, с непривычки скалясь и рыча на всё подряд без разбора. С тех пор и живем мы с тобой бок о бок, на ветру. Давненько я тебя знаю, Молчальник, но ни разу не замечал, чтобы ты тосковал. И зачем, скажи на милость, целый день напролёт наблюдаешь ржавый гараж сквозь колючие патлы боярышника? К чему, голову склонив, щуришься на тончающий снег? Много в Москве сторон, много направлений. Куда ни посмотри, везде найдётся какая-нибудь диковина или пустяковина, чтобы на неё отвлечься, от тоски-кручины сбежать.
Однажды, на самом краю Зимы, в небесах над городом возьмут и остановятся облака. Почему они это, не знаю, может быть, от снега устали и решили передохнуть. И вот грустишь ты, Молчальник, укрывшись от чужих глаз за двумя рядами богатырских лип, а над твоей головой облака замерли и висят. Воздух в такие дни прохладный, а ветер честный, нет в нём ни второго, ни третьего дна, дует без обманок, без лукавых загадок, без канители запахов и запашков. Шевелится нос в удовольствие, пробует ветер на вкус и на цвет. Очень уж такие дни замечательно пахнут: подтаявшей лужей, чёрной корой, дымком, спящей травой, голубыми клочками небес, крышами и хлопаньем крыльев.
Город шумит вокруг и никуда не девается, а дни пробегают сквозь него по-хозяйски, как кошки. Вон тот дом каждое утро разный – это от того, что любое утро по-своему пахнет, а дом-то всегда один: тихоня-ветролом, антеннами тучи подпирает, светится по ночам. Каждое утро по-разному пахнет. Уловив этот запах, можно угадать, что за день подступается, какие гостинцы тащит в самодельной клетчатой авоське. Иногда приближается первое число, а уж издали разит от него сединой голеньких берёз, сразу думаешь свернуться калачиком и спать, а то ведь ничего хорошего оно в котомке не притащит, и под вечер обязательно высыплет на город дождь. Его молчаливый сменщик подкрадётся бочком, окурит дымком, растворит пасть чемодана и выпустит оттуда зябкий туман с лежалой, спутанной шерстью. Пятница явится с большущим мешком. Как тряхнёт тот мешок над городом – закружат повсюду, замелькают над крышами серебристые листики ивовые, укроют асфальт и землю латунными блёснами. Иногда ещё приходят дни скопом, бредут с кошёлками, а в них завалялись жухлые травинки и несколько ломких, крошащихся сыроежек.
Но как-нибудь обязательно подступится четверг, вдумчивый и немного смутный, с кислинкой. И неожиданно из ворчливых небес выскользнет огромная голубая снежинка, самая последняя за зиму. Чем она пахнет, точно не уловишь, издали с разбега не разберёшь. Можно только приблизительно ухватить. Небом пахнет, закутанным в медлительные облака. Зеркалом пахнет пруда лесного, вокруг которого столпились ивы всякие и берёзы голые: шумят, галдят, отталкивают друг дружку – очень хочется им в подтаявший лёд поглядеться, патлы перепутанных ветвей пригладить.
Куда хочешь, туда и гляди, Молчальник, только как ни старайся, как головой ни крути, всего не увидать. Солнце забудется, выпрыгнет из войлочных туч, как малое дитё – из валенок. Птицы туда-сюда летают, по снегу гуляют, семечки подбирают. Промёрзший насквозь Топтыгин в сапожищах резиновых шлепает с рыбалки домой. С гордостью тащит он жене четырёх окуней. Всё надеется как-нибудь угодить, чтобы смягчилась Потаповна и от нижнего замка ключ вернула. Обратишь на него внимание и чего-нибудь нужное не заметишь. А потому что разве можно всё сразу увидеть, всё сразу можно только учуять. Принюхаешься внимательно – вот и многое про людей проясняется. Сразу понятно, кто вечером домой вернётся, а кто вбок увильнёт, наискосок кинется или мало ли куда ещё забежит. Поднатужишь нюх обстоятельней – вот и доходит, у кого в карманах пусто, зато душа кипит, кто в себе, будто в седле, как влитой сидит, а кто на каждом шагу сбивается, бултыхается, завирается и сто раз на дню на полном скаку из себя, как из седла, выпадает. Как, бывало, и я в мои мутные дни.
Вчера утром во дворе соседнем благим матом завыла машина. Вопила, звенела и галдела на все лады. Лапы сами понесли от неё подальше по сырым закоулкам, через парк лип столетних, мимо заправки, под гору да наискосок. А тем временем распахнулись балконы и форточки, вырывались на улицу ароматы кофейные, вылетали окурки утренние. Валил из окна первого этажа дым – упустила хозяйка-разиня манную кашу. Где-то кипела вода, в ней плясала красавица курочка. Хорошо благоухало утро московское. После долгой прогулки, сам не зная куда, разместился я на крыльце продуктового. Людям пробегающим, покупателям с сумейками на всякий случай хвостом помахивал. Зато вот домашнего пуделя потеснил без зла, вкрадчивым рыком. Прямо как дворняга бывалая, не отличишь.
А по стёжке асфальтовой, что петляет до метро, до троллейбуса, до остановок автобусных, глядя прямо перед собой, шли трудоголики в портах наглаженных, спешили трудолюбы с портфелями. Статные и накрахмаленные, неслись дородные тётечки уважаемым трудом рубли загребать, сказочку наваристую слагать. Поспешала неохватная Потаповна, в тонкую косынку от ветра кутаясь, новые ботики на ходу оглядывая: а всё ж не хуже, чем у людей. Ломились отроки шустрые – честный доллар в карман укладывать. Торопливо бежали приезжие дзевои – в жизнь столичную лыко вплетать. С ними заодно и Творожич, продавец лотерейных билетов, не поймёшь по нему, угрюмо или радостно, на рабочее место направлялся – целый день на ветру торговать.
А возле метро, у путей трамвайных, у остановки автобуса уж возникли псины размера нешуточного, дозорные вида подозрительного: маячили возле навеса овощного, ошивались у ларька цветочного, на ветру приглушённо рыкали, заставляя прохожих пятиться. Мешались под ногами псы бездомные и в глубь каждого всматривались, норовя в самое днище донское заглянуть, сквозь муть затаённую человечинку выведать. И дознаться, кто сегодня в себе спотыкается. Кто сонливым мартовским утречком сказочку попросторней высматривает, участь переменить мечтает. И загадки судьбе задает. Как, бывало, и я в мои мутные дни.
Час, другой сидел я на крыльце продуктового. Без зазрения совести в седой шерсти моей леденящие сквозняки хозяйничали: приглаживали, трепали, прошибали насквозь. Сами собой из сумбура опасливого, из морока собачьего без предупреждения выплывали видения. Тесный да облупившийся наш вагончик близ опушки припомнился. Так ясно, что хоть во весь голос вой. Полночь таёжная, освещённая над крыльцом одинёшенькой лампочкой, обдала духом сосновым. Капля, что висит на рукомойнике, поблёскивала на солнце, утоляла жажду как живая. Полотенчико вафельное, Лопушихой моей вручную подшитое, на ржавом гвозде било белым крылом. Ошалел я от видений этих, пригорюнился. И тут, нежданно-негаданно, прямо из хмурого неба вырвалась последняя в этом году снежинка, скоротечная кружевная весточка, что вот-вот нагрянет в мою собачью жизнь новая весна.
