Не ошиблась погорелая Куприяниха. Не впустую голосила полуночница. Истрепался в Москве твой Лохматый, потерял тормоза окончательно. Руль заветный из рук выпустил. Всех вокруг перестал уважать. И в таком-то состоянии растрёпанном, в настроении лихом да отчаянном трём ближайшим дозорным Лай Лаича на глаза не в лучший день попал.
Оглядели Лохматого псины бездомные, раскусили в его башке червоточинку: жажду взять своё любой ценой, перебраться в сказочку удобную, получить работёнку повыгодней. И ещё много чего во взоре блажном проницательным пёсьим разумом они поняли.
Донесли куда надобно шавки бездомные, обо всём без утайки наябедничали: мол, стоит у пельменной забегаловки, и тоскует, и воет беспомощно. Сообщили особые приметы: человек донельзя опечаленный, со своей судьбой не может свыкнуться, окрутил Мандолину разгульную, ожидает себе другой удел. И незамедлительно, назавтра же, повстречался Лохматому Собачий царь. Из толпы спешащей он объявился, из проулка сырого нежданно вынырнул, из гудящей городской сутолоки в наплывающих потёмках возник. Оглядел мужика с издёвкой. На его рассуждения цыкнул. Серебром серьги пудовой звякнул. Клыками в ухмылке сверкнул. И поставил такое условие: «Если страждешь понарядней сказочку, если хочешь работёнку складную, опозорь мужика Тимофея. Ой, да ты подставь ему подножку знатную, чтобы расхотели люди знать его и прогнали жестоко взашей. Подложи ему в карман чужой платок. Запихни к нему в суму наливки бутыль. Распусти о нём слухи липкие. Очернить сумей молодца. Что плечами жмёшь: пять дней даю. В этот срок с любой загвоздкой можно справиться. Вон и место его тебе приметилось: целый день не в обиде и в тепле. За старания озолочу тебя, будешь жить до седин, не зная бедности, с полной чашей разносольных возможностей. Мандолину разбитную рыжую, так и быть, к тебе пришью накрепко. А не сможешь осилить испытание, от задумки на полпути откажешься, тюфяком бесхребетным окажешься – на себя пеняй, заграбастаю, за собой под лёд утяну!»
Ты мужайся, слышь, неуёмная. И давай-ка не плачь, душенька. Не сумел твой Лохматый справиться. Не осилил проверку лукавую. На семнадцать лоскутов разодрало его. Побежали клочки во все стороны по галдящим столичным улицам. Каждый лоскут о своём сокрушался, на свои обиды сетовал и по-своему быль толковал. Дни и ночи проходили в смятении. Как засахаренный мёд, часы ползли. Воевали лоскуты, голосили, меж друг дружкой наотрез перессорились. Сподличать не хватало смелости. Жить, как прежде, никак не спорилось. Не хотелось назад вертаться к опостылевшей сожительнице, в тайгу. На дух Тимофея недолюбливал. Но подставить его не осмелился. И бежали лоскуты тревожные друг от дружки по потёмкам окраинным. Распахнули перед Лохматым собачьи врата деревянные скрипучие створки настежь. Чем-то ледяным, колючим оттуда в самое сердце пырнуло. Ветром вольным исхлестало по щекам. Шкура одна осталась от бугая, а под ней разлеглась равнина необъятная, пустошь великая. И обездоленная слабина. Оступился Лохматый, покорился мгновению, от смятения на четвереньки встал. Торг отбросив, огрызаться не думая, отмахнуться кулачищем не смел. Сделался он покорный, растерянный, с наказанием неминуемым свыкся. И увёл его за это всё за собой в собачье царство Брехун…
А на том чердаке полуночном, где столичными огоньками любовалась я, вдруг пугливый голосок проклюнулся. Говорил тихонько да сбивчиво. Но расслышала кой-чего. Будто бы дарит Брехун оступившимся, уведённым в пёсье царство бездарям невозможную собачью свободу, неприкаянную судьбу. Целый век по дворам псы скитаются, каждый день как последний проживают. И морозы, и ветра осенние, и метели им нипочём. Иногда становятся дозорными, за прохожими московскими следят пристально. И о каждом упущении людском своему царю сообщают. Но, бывает, всё же случается. Может быть, один раз в тридцать лет: отпускает Брехун пса бездомного человечий век доживать. Из собачьих врат обратно выталкивает. Из собачьей свободы в человечье ярмо выпроваживает. Чтобы людям про свои скитания рассказывал. И Лай Лаича учил уважать.
Ты не плачь, не кручинься, милая. Я ещё скажу тебе кое-что. Всхлипнет Евдокия Огуречница, свистнет из лесу Авдотья Малиновка, извздыхается косявчатая Фёкла Свекольница. Но не будет вестей от Лохматого. Ну да ты, как обычно, не спеша, чередом поживай. Ничему не придавай значения, никаких примет не приваживай.
Листопадник отшелестит за окошком. Круглолицая Овсяница в телогрейке за хворостом отправится. И не будет вестей от Лохматого. А тревожиться об этом зря. Огородом, чтоб не думать лишнего, озадачься. Кустики под зиму обтяпай. По вечерам салфетки крючком вывязывай: для чего-нибудь потом сгодятся. Всё в хозяйстве своё место найдёт.
Не заметишь, как просквозит по околице Астафий Ветряк, у колодца хмыкнет, да и забудется Михаил Соломенный. Ознобица рукавички из овечьей шерсти тебе пожалует, выходные, с мудрёными узорами. Вот тогда жди вестей от Лохматого, только виду не подавай, что срок близится. И про мой рассказ заковыристый ото всех живых и мёртвых утаи. А если растрезвонишь, неуёмная, если предсказания мои без ума людям разбряцаешь, по ветру развеешь, по снегу растренькаешь, от пустой головы да в ухо порожнее вышепчешь – тогда точно не будет вестей от Лохматого. Разболтаешь-расплескаешь своё счастьице и на свете одинёшенькой останешься. На себя одну пеняй за это всё и потом мне в плечо не реви!
Глава 10
Последний лёд
Разбежались мальцы-облака в разные стороны. Разъехались по своим делам купчихи-тучи. Выкатилось солнце-яблочко на голубую тарелку небес. Стало весело припекать, ласково распевать, за щёчки красных девиц трепало, с добрых молодцев шапки стягивало. Закапало с балконов, затренькало с карнизов, наперебой забренчало с крыш московских.
Зашевелились у людей в головах летучки берёзовые, взметнулись и закружили в умах крылатки кленовые, разные горошины непригожие корешки в рассудок запустили. Подгоняли бежать, шевелиться да локтями с дороги расталкивать. Чтобы сказочка своя складнее слагалась: словечко к словечку, лоскуток – к лоскуту. Очнулись от зимы люди московские, заспешили взапуски по улицам.
Не успело небо сон стряхнуть да голубым полотенчиком отереться, не успели переулки молочка прохладного глотнуть, а уж псы дворовые от мала до велика проснулись, потянулись, тоже стали выбираться из укрытий. Есть места в столице Залесской, человеческому глазу неведомые, людскому уму непостижимые, уху неуловимые, там дворняги ютятся, от чужих недобрых глаз прячут собачью жизнь. Где находятся такие укрытия, где ворота, что в пёсье царство приводят, знает один Лай Лаич Брехун, Собачий царь…
Стряхнули дрёму шавки московские. Молчаливые и тихие, высыпали на улочки. Отправились далеко ли, близко ли, пёс знает. Плотно были сжаты их зубы, опасливо шевелились шершавые носы. Не сверкали клыками улыбки на мордах, не виляли калачами свёрнутые хвосты – глаза поглядывали из-под бровей, а настороженные уши выхватывали всё, что громыхает вокруг. Брели дворняги, потягиваясь да позёвывая, по пути подмечая чёрными очами все царапинки мира окрестного. Ловили взгляды прохожих, сверкали клыками острыми, посмеиваясь украдкой, как легко людей напугать.
