Сели батарейки фонарика. Разрядился обмотанный лейкопластырем мобильный телефон. Пробиралась Лопушиха дрожащая по чащобе дремучей в кромешной тьме, от мира большого, от мира малого целиком и напрочь отрезанная. Дождь вечерний с еловых лап осыпался, мхи колючие под ногами чавкали, птицы ночные вопили, сосны-старухи поскрипывали, но только стук сердца своего она и слышала. Оглушительный, будто кувалду молотами в землю вгоняют.
Прыгали-скакали по чаще свои свистопляски Храпуша, Хрипуша, Зябуха да Дремлея, нежити лесные, золовки Недайбога. Подвывали, стонали, с каждым разом круг сужали, ручонки костлявые тянули, норовя горемыку ночную уходить-умучить, согнуть да скрючить. Но отвадила их Лопушиха вилами: наобум пырнула, по горбу огрела, по бокам наугад отдубасила, в овраг многорукий прогнала. И пошла себе дальше, не оборачиваясь, по сторонам не засматриваясь, семечки прошлогодние из кармана тулупа лохматого сожителя лузгая.
Волки вдалеке завывали, комары-толкуны на ухо зудели, сламывал-смарывал Лопушиху сон-угомон. Совсем сделалась она дрепой безвольной. Носом клевала, руками тяжелела, ногами заплеталась, но всё равно через силу пробиралась впотьмах. Ветки за тулуп цеплялись, по щекам царапали, за плечи хватали, будто намереваясь остановить, встряхнуть, назад вернуть. Прорывалась Лопушиха сквозь сплетённые хлыстики, перешагивала через коряги, перелезала через мертвые ёлки, хрустела по перине ржавых сосновых игл. Что мерещилось вдали и вблизи, отгоняла она рукой, стращала вилами, образным словцом превращала в дым. Еле ноги волоча, часика два наобум по чащобе поблуждала, из непролазного бурелома на опушку искомую всё же выбралась. Невысокий холмик Куприянихи в лунном свете сиреневом нашла. Без креста, без фотокарточки, без всякой метки тот холмик посреди опушки высился. Мхом и земляникой заросший. Положила к его подножью Лопушиха скромные свои подношения: сухарики бородинские, пошехонский сыр, два солёных огурца с позапрошлого года и бутылку самогона антоновского. На коленки опустилась, приложила ухо к земле: не слыхать ли оттуда шёпота какого? Но потом вскочила, попятилась, на бревно в сторонке уселась. Запахнувшись в тулуп, стала ждать, когда Куприяниха Песельница подношения щедрые унюхает и отужинает с превеликим удовольствием. Понадеялась, что сытая Куприяниха гостью ночную приметит. И захочет за угощение щедрое как-нибудь отплатить добром. Потому что сроду она справедливая. А ещё как поёт – заслушаешься. Приговаривала, бывало: «Старость только смерть и лечит». Страшно вылечилась от своих хвороб Куприяниха. Баня её поздним вечером вспыхнула, говорили потом в райцентре, что поджог совершён умышленно. И всех жителей деревеньки на допрос вызывали. Задохнулась голосистая Песельница. Отыскали её среди головешек обугленную. Хоронили в закрытом гробу. Ищет она с той поры в ночи лунные обидчика. И покоя не знает душа её. Утверждают, как найдёт поджигателя – расквитается с ним нешуточно и тогда уж навеки забудется.
Мошкара перед глазами роилась. Комары-толкуны лоб Лопушихин усеяли, ненасытно в шею впивались. Кукушка зимы чужие пересчитывала, будто делая на весь лес объявление об отходе от вокзала поездов. Ей в ответ из чащи подруга откликнулась. Леший рыжий по веткам сигал, осыпая шелухой прошлогодней. Крепко помнила Лопушиха главное: ни за что, ни в каком крайнем случае на опушке пустынной нельзя заснуть. А не то разобидится Куприяниха и утянет сонную тетерю под одеяло чёрное, на перину глинистую: корням сосновым на ужин, червям дождевым на обед. Как назло, баюкали кукушки монотонной своей бухгалтерией, благоухал лес молодой хвоей, тучки сизые луну зашторили, и убавилось свету вокруг. Налились свинцом Лопушихины ноги, упали на колени уработанные пудовые руки, опустились неподъёмные веки. Годовалая усталость на плечи насела. Бессонные ночи прошедшей зимы хором на хребет налегли. Замутились перед глазами стволы сосновые. Сладость в висок ударила, мёдом пропитавшись, набок накренилась голова. Чудилось: то ли василёк по кромке опушки катается, то ли синий огонёк кусты ожечь норовит. А вдали кружилась балерина-лебедь из телевизора. Приплясывала на мысочках в пачке чёрной… Тут-то и упали вилы прабабкины, неумело в землю воткнутые. Черенком по пальцам ноги шарахнули, будто бы ведром воды колодезной в самое нутро хлобыстнули. Встрепенулась Лопушиха, от боли вскрикнула. Сны слащавые, мошкару лесную, заунывные кукушкины причитания одним махом от себя отогнала. Глядь, как будто копошатся на холме Куприянихи. Пригляделась неуёмная, прищурилась – а и вправду там кто-то есть. Фыркает, шамкает, возится. Больше подробностей не разобрать впотьмах. Шебуршит пакет целлофановый, на весь лес фольга от огурцов шуршит. Уж не хорь ли на сыр пошехонский пожаловал? Не лисица ли на ужин чужой позарилась? Не кабан ли сухари бородинские уплетает? Вилы ухватила Лопушиха, зубьями вперёд решительно выставила и рванулась свой гостинец защищать. Тут как раз съехало с барыньки-луны большое войлочное облако. Осветилась опушка светом сиреневым. Покачнулись седьмые небеса да медное небо, остолбенела Лопушиха вконец. Да ведь это сама Куприяниха, с мокрыми перепутанными патлами, вся продрогшая, в халате байковом на холме своём босиком сидит, ненасытно уминает пошехонский сыр. Аж вставные челюсти стучат. На пальцах ног у неё когти крысьи за семь лет отросли. Обугленные щёки в глине весенней измазаны. С жаждой превеликой из бутыли глотает самогон погорелая, от души задорно гукает, утирая рот рукавом.
«Не признала ты меня, соседушка!» – ни с того ни с сего голосистой да задорной частушкой выкрикнула Песельница, на весь лес дробью калёной выпалила, ржавые иголки с сосен стряхнув, зверей малых под коряги загнав. «Стыдно с вилами на своих ходить. А вот за огурчики спасибо до неба. Что-то я и забыла твой засол. Смородину красную, никак, кладёшь? Укропов цвет и лист вишнёвый добавляешь?» – звонко брящала Куприяниха, в лунном свете поблёскивая золотым клыком. «Так и есть: смородину красную кладу, кладу. И укроп, и лист вишнёвый добавляю», – бормотала Лопушиха, будто басню зазубренную. «Вот и умница, аж хрустят! Ты теперь вилы свои подальше брось и садись-ка скорее рядышком. Посидим, как бывало, всем подряд перетрём косточки, старое помянем, споём немножечко. Аж согрелась я самогоном твоим: он из яблочков-падальцев, бередит нутро, сердце ретивым делает, будто заново оно родилось. Угостила ты меня по-барски, соседушка. Как родную-ненаглядную уважила. А с чего это голосок твой схилился? По какому поводу скисла-скуксилась? Говори, о чём печалишься, милая. Беды твои пальцем разведу».
Улыбнулась Куприяниха ласково, высморкалась в подол, сытая. Предоставила Ветру Синему патлы растрепать-расчесать, а потом за плечи их закинула царственно, напоминая мёртвым и живым, что когда-то была первой красавицей на многие километры тайги. Наповал могла приворожить одним этим самым движением, за плечи откинув волосы тяжёлые, конские. А уж взором чёрным, спелой ягодой-смородиной разбивала, разлучала, уводила за собой табун.
С перепугу молчала Лопушиха, как окунь. Выпрямилась тогда в полный рост царь-баба Куприяниха, вышла на серёдку опушки, во всю мощь голосисто зевнула и давай задорно лепетать:
«Эх, часто бывает: от хвоста и головёнка пропадает!
Заприметил мужик твой в забегаловке столичной окаянную кабацкую жёнку, Мандолину Подольскую. Её волосы лисьи завитые занедужил-размечтался на палец накрутить, по-хозяйски ненасытно взъерошить. Девка-вятка, телом хватка и резва Мандолина: чёрные лаковые чоботы таскает, с ножки на ножку скачет, малолетних мальцов приманивает, денежки семейных разинь вытягивает. До того видная, что аж трясётся вся. Так на неё буян Лохматый позарился, раззадорился пати-жупати, что опомниться уже не мог. Только и ждал, когда она снова пожалует к ним туда на обед или на чай.
