Не понял Вадим ничего. Только голова разболелась от самогона на вечернем хлёстком ветру. Надеялся, может быть, не ушёл Топтыгин, а погасил спиртовку, наблюдает самолёты и зимние белые звёзды где-нибудь поблизости, в темноте. Ох, странный человек этот Топтыгин, вроде бы кроткий, а будоражащий. Надо от него держаться на расстоянии, беседовать с ним осторожней.
Ветер гуляет по реке, засыпает Вадима колким снежком. Вот уж стали его шаги увереннее, лёд под ногами перестал ходить из стороны в сторону, вернулась река в берега, прояснилась темнота. Прорубь и лунки главаря-рыбаря по правую руку нарисовались, за вечер удочки почти вмёрзли. Сколол Вадим лёд, удочки смотал, из бидона мёртвого окунька выплеснул. Рюкзачище на плечи взвалил. И отправился наутёк. Не помнил он, как на берег взобрался. Срывался, падал, лежал лицом в лёд. Смеялся, плакал, а снег его за щёки покусывал, в подбородок впивался осколками.
Когда шёл он по набережной, запыхавшийся, по лицу текли ручьи талые. Никого по пути не встретил он. Ни пса бездомного, ни захудалого прохожего. У метро заплутал, поплёлся пешком. В одной руке – чужие удочки норовили развернуться, крючками за дублёнку хваталась. В другой руке поскрипывал тяжёлый ящик с блёснами, бросить его как-то не решался, нельзя же так. Брёл Вадим напрямик по газонам. Лавочки перешагивал, лужи перепрыгивал, незнакомые заборы перелезал. Сквозь потёмки замоскворецкие ломился, огороженные ларьками площади да тревожные дворы, как придётся, напролом пересекал. Плутал, путал следы, чувствовал чего-то поблизости, а понять до конца не умел.
А назавтра, проснувшись затемно, крепко стал на свежую голову он раздумывать. Опознал его Топтыгин не случайно. Для чего-то ведь бубнил, что сном беспокойным была прежняя канительная жизнь. Может, так оно и лучше бы. Чтобы сном оказалось всё прошлое. Зато теперь уж точно проснулся. Одурь дрёмы развеял по реке.
Плохо только, горевал Вадим, что Лай Лаич Брехун, Собачий царь, не внушающий особого доверия, бродит по пятам, крадётся поблизости, поджидает вопля отчаянного, подстерегает стона да жалобы. И в любой момент готов вмешаться, пёсью лепту свою в жизнь внести. Догадался Вадим и о многих других неприглядностях, что человеку, крепко оступившемуся да спросонья ещё растерянному, быль способна преподнести. И решил он тогда окончательно. Одним махом огорошить обстоятельства. Хитростью отвадить Недайбога. И себя самого на морозце чуток остудить. Время переждать задумал он, усталость перебороть, тревогу по ветру развеять, горькую кручину растратить, бестолковую привязанность к Липке безвозвратно и навек позабыть.
Снова вспомнив совет Молчальника, сжал решительно Вадим в кулаке блесну. Накинул на плечи рюкзачище рыбаря-главаря, схватил его удочки. И скорее направился на реку. Рассуждая так: «Всё само собой прояснится. Всё как следует на морозце обмозгуется. Без надрыва, без сторонней помощи, без вмешательства блохастого Лай Лаича верное решение вздумается. Времени и тишины для этого возле лунок на реке в самый раз».
Глава 9
Лопушиха
Тропинки среди сугробов чернели, снег тревожился, скручивался карамелью, плакался хрусталём. По ночам волчица волчат считала. И прохватывали деревеньку Слепые Ветра. Гладил домовой Нехотка спящую Лопушиху мягкой лапой: по плечу, по ладони, по волосам. Поутру бежала неуёмная к колодцу, у Кручининой пожившей и в приметах сведущей выпытать: к добру это или нет. Спалось ей плохо. Кровать жёсткой стала, как зачерствелая горбушка. Слышала посреди ночи: чего-то всё чмокает Нехотка в сенцах. Под утро чуяла: по темечку недовольно стукает, висок щелбанами осыпает – аж голова трещит. Томился Нехотка в тесном вагончике, поскрипывал трухлявыми половицами в нетопленой кухоньке. Тарелками немытыми звякал, вилками почернелыми тренькал, недовольно позёвывал в неметёных углах. Не спалось ему без хозяина. Но пока ни разу не выл. И то Дайбог.
Дня прибавилось на куриную лапку. Семечко подсолнуха из полу проросло. Стебелёк тонюсенький, на нём два белёсых листочка, будто детские ладошки, в мольбе сложенные. И решила Лопушиха безо всяческих посторонних подсказов, что к добру это. Стала натужней ждать, вечерами в тёмное оконце глядела, по ночам до ломоты в затылке прислушивалась: не идёт ли кто из лесу. Извздыхалась, аж в два раза усохла. И лицом на десять лет состарилась, будто кислых яблок объевшись, – посерела и запасмурнела вся. К Крайневу глядеть котят не пошла, хоть три раза очень звал он: мало ли, мужик одинокий, насупленный, что ему ещё взбредёт в голову, кроме котят-то этих.
Раз, под вечер, нежданно-негаданно забуянил Нехотка, истосковался невесть почему. Подкатывался под ноги, тряпки во дворе раскидал, завалил возле сарая забор и сорвал рукомойник. А под утро за пряди нечёсаные Лопушиху издергал. Накинула она тогда халат байковый, побежала снова к Кручининой выяснять, к чему это всё. Помолчала-помолчала Кручинина, лупоглазо в окошко глянула, никого и ничего там не высматривая. Полотенчиком посудным руки вытерла, молчаливо и пристально из-под бровей зыркнула, будто водой из проруби окатив. Да к тому тихонько прибавила: «Ну, теперь со дня на день жди вестей».
Вылетали бабочки-капустницы, набухали почки чёрной смородины. День на день похожи были, будто цыплята, но всё не было от Лохматого ни строчки, ни весточки. Только кум, прохиндей двуличный, из Москвы Залесской названивал, виновато мямлил в десятый раз, что пропал Лохматый без следа, канул без вести, ищут-рыскают его по городу, но нигде ни живого, ни мёртвого, к сожалению, пока не нашли.
Зацвёл орешник, распустилась медуница, заурчали первые квакуши. Куприяниха Песельница, на опушке за оврагом похороненная, в пятницу под вечер в деревеньке объявилась и запричитала: «Ой, не спится, не лежится, всё по милому грустится. Не развеять Ветрам Слепым мою тоску-кручину. А как несла я милому кувшин бисера. Подвернула о горбатый камень ноженьку. Раскатился бисер по сотне дорог у наших ворот. Раскатился бисер над всем городом на двенадцать сторон. Не собрать его царю, царице, серой утице, белой рыбице. Ой, чиклясы вы, балясы вы мои». Страдала с перебором Куприяниха возле колодца. Полночи ведром на всю округу громыхала. А под утро в тёмный лес сгинула. Шептались-судачили, что к проливным дождям это всё.
Прилетел зяблик, защебетал под окном «пить-пить». Вернулась с юга коноплянка, трясогузка-ледоломка объявилась, но по-прежнему не было вестей от Лохматого. Сами собой руки Лопушихины отрыли на дне сундука чёрный платок, молью вроде бы нигде не изъеденный. Отряхнула она его. Отпрянула. Носить пока не стала, ведь надеялась. На спинку стула до поры повесила. И впервые в жизни затаилась, побелела, аж притихла вся.
Выходили из нор барсуки, из пней трухлявых ежи выбирались, из куч еловых муравьи высыпались. Раскрывала почки черёмуха, цвела калина. Понедельник, божий ключник, пролетал без вестей. Вечером Кручинина в песчаную несытную землю тыкву сеяла. И над грядками в юбке застиранной, в безрукавке овечьей по-старушечьи, без стыда, корячилась. Уж полгода, как перестала она горевать, что отцвела. Крайнев огурцы посадил в среду утречком, в сторону Лопушихиного вагончика изредка с прищуром поглядывая. А потом полдня сидел он на крыльце, белого котёнка с рыжим ухом гладил, задумчиво папироской в небо пыхтел. Но не вышла Лопушиха огурцы сажать, перестала отрывать численник, провалялась неделю в постели: не было в руках её владеньица, не было в ногах хожденьица, не было в груди дыханьца, ни к чему не тянуло наотрез. На спине лежала, в потолок облупленный пялилась. Семьдесят семь разноцветных дум передумала. Розовых, чернявых и седых. Ни на что не нашла ответа. И тогда уж вышла из берегов окончательно, в дыму непроглядном заблудилась, стонала в кромешном забытьи. Каждый день объявлялась к ней Кручинина, дверью скрипнув, у постели садилась, молчаливо с ложки кислыми щами кормила, гречневую кашу пресную через силу глотать заставляла.
