Глубоко пробуравил он лёд, но до самого дна не достал, не додумал. Вдруг окатило его с головы до ног. Липка! Нет, не она объявилась перед затуманенным взором. Не гудок поезда с метромоста заставил похолодеть. А как будто голос Симонова неожиданно раздался из-за плеча. Замер Вадим, прислушался: и вправду, из-подо льда вырвался голос знакомый, сиплый. Не шептал, а ворожил-приколдовывал. Вздрогнул Вадим, растерял думы, позабыл сомнения, обернулся. Из норы капюшона глянули ему в лицо глубокие внимательные глазищи того самого рыбаря-главаря, который вчера позже всех на реке объявился:
– …дочку со школы велели встретить, идти мне надо. До дома доведу, за уроки заставлю сесть и тут же назад. – Рука с часами метнулась к обветренному лицу Вадима. – Самое большое минут сорок. За удочками пригляди, рюкзак покарауль, я мигом вернусь.
Переминался неохватный рыбарь-главарь, похрустывал снежком. На морозце пыхтел, хитровато щурился, про себя гадая, на что этот парень способен, не бросит ли снасти, не приберёт ли к рукам ящик с блёснами, не залезет ли без спросу в рюкзак. Не смущался и Вадим, раз выпал случай в лицо настоящему рыболову взглянуть, изучал-примечал, что это, когда человек рекой болеет. И в наружности этого «главаря» ничего особого не приметил: встреть такого в метро или на улице, пусть даже он будет с рюкзачищем неохватным за спиной и в огромных чумазых бахилах, – не догадаешься, что любой свободный день, невзирая на мороз и ветрище, допоздна околачивается человек на льду, посреди Москвы-реки. Докрасна обветренные, бритые тупым лезвием щёки могли бы натолкнуть, что мужик этот – обычный базарный торговец или продавец газет-журналов из перехода. Промороженный нос, пожалуй, и выдаёт, что обладатель его не откажется от рюмки-другой. Пуховик на нём вытертый, куплен сто лет назад, когда-то был роскошью, а теперь – рванина. А выражение у мужика растерянное, грубоватое, встреть такого не посреди реки, а где-нибудь в сутолоке городской, на Арбате да на Тверской, подумаешь, не забулдыга ли, и на всякий случай посторонишься легонечко, чтоб одежду об него не запачкать.
– Чего в молчанку играешь? Говорю: отойти надо, посидел бы ты, мою снасть покараулил, часа не пройдёт, вернусь, – снова взметнулись часы с затуманенным от царапин стеклом Вадиму под нос.
И вот идут они, Водило Вадим и этот сиплый мужик, что в их хмурой рыбацкой шайке за главного сойдёт, идут по реке Москве, по самой её середине. Рыбарь-главарь указывает: «Вон мой бидон». Рядом, из чего повезло, самодельное сиденье устроено, на него тычет: «Располагайся, карауль. Да под ноги смотри, лесу не оборви, косолапый».
Тонюсенькая леска в лунку тянется, там глубоко во льду виднеется чёрная зяблая вода. Что в ней затаилось – неведомо. Усевшись на жёсткое мёрзлое сиденье, наблюдал Вадим, как рыбарь-главарь уходит. Даже он в своих громилах-бахилах всё ж пару раз легонечко поскользнулся, кренделя для равновесия выплясывал, дотошно руками размахивая, – хоть смейся, хоть плачь. Ближе к набережной уж очень заспешил, на колесо вскарабкался без усилий, перемахнул через парапет без труда и тут же превратился из окончательного и заядлого рыболова в городского прохожего. Капюшон скинул, шапку поправил, пару раз по асфальту притопнул, сбивая со штанов снег. Не шёл, а важной птицей вышагивал, громилами-бахилами по тротуару вышаркивал. Переменил его берег, со стороны вроде и знать не хочет этот посторонний прохожий, что в такой час на реке творится. Не оборачивается, на лёд не глядит, а чего-то вдали высматривает. Пуховик одёрнул, снег с рукавов отряхнул и затерялся возле моста, нырнул в город, исчез в Москве.
Час сидел Вадим, разглядывая здание стеклянное. Унялось нетерпение, в кои-то веки по полочкам всё разложилось. Но всё равно странно было, почему Липка не прибежала: мужик у неё новый или стряслось что-нибудь, заболела, на работу не ходит? В общем, поначалу даже не глянул он в сторону удочек, всё никак свою затею с посланием забросить не мог. Шуршали по набережной машины, пролетали вороны, мелькали продрогшие прохожие. И никто не бежал к Вадиму в объятия, никто к нему не спешил. Тогда он в воротник зарылся, шапку на лоб надвинул, голову уронил на кулак. Сидел, а перед глазами уходила вдаль заключенная в кандалы льда река. Вздохнув, снова признался Вадим себе, что можно теперь выбросить из жизни два с лишним года, потому что истрачены они на ветер. Много было хорошего, а сколько ещё намечалось, да разом всё сорвалось: ни девки-самоварницы, ни работы, ни синего корыта-авто, ни прочих необходимых для счастья закусок. Последние два месяца Вадим, как мог, гнал прочь такие раздумья и вот теперь, возле лунок рыбаря-главаря, всматриваясь туда, где ледяной рукав реки теряется за поворотом, не понимал совсем, куда ему деться. Удивлялся, как это людям не совестно говорить: что ни делается, то к лучшему. Разве можно к лучшему оказаться в дублёнке заношенной, в шапке отцовской на Москве-реке, на самой её середине, в мороз трескучий, возле чужих снастей?..
Потом вспомнил, что не просто так сидит, его ж караулить оставили. Осмотрелся: рюкзак на месте, бидон и ящик – тоже. Хвать, одна удочка не в порядке: кивает, приплясывает, будто рассказать чего норовит. Растерялся Вадим, обещал же главарь, что вернётся через час, а что делать, если удочка забеспокоится, – умолчал. Огляделся Вадим по сторонам, рыбаки соседние далеко, закопались в телогрейки-тулупы и не видят, что вокруг происходит. Замер Вадим, затаил дыхание, надеясь, что удочка уймётся, но не тут-то было – пляшет, дрыгается, того и гляди, переломится, как тогда перед рыболовом объясняться. Скинул он перчатки, удилище холодное и хрупкое донельзя. Дёргается, мается, вглубь за собой утянуть норовит. Неизвестно, сколько Вадим вокруг лунки топтался, в воду чёрную, студёную заглядывал, выясняя, чего там такое прячется-чудит. Было ему совестно, чувствовал он себя неумехой, с которого пять потов градом сыплются. Извёлся, истоптал снежок сапожищами. Вдруг раздался человеческий голос поблизости:
– Да ты смелее, на себя… только не срыву, а спокойно подтягивай. Не спеши, вот так.
Стёр он испарину со лба, оглянулся, а это парень в синем пуховике. Стоит в стороне, за мучениями новичка наблюдает из-под бровей, но под руку не лезет.
Хрипнул Вадим о помощи, вдвоём кое-как вытянули леску из лунки и окунька на крючке достали. Очень уж возмущался этот окунёк, что его из воды на мороз выдернули. Между небом и льдом приплясывал, чешуёй поблёскивал, капли во все стороны рассыпая. Не успел Вадим опомниться, не успел объяснить помощнику, что совсем не рыбак, а оставлен за снастями присматривать, уже новое происшествие набирало ход. То ли от беготни вокруг лунки, то ли от блеска рыбьей чешуи зашевелились рыбаки, стали из крепостиц-тулупов выбираться. Кое-кто не усидел, встрепенулся и, разминая затёкшие ноги, растирая замёрзшие руки, ринулся улов смотреть.
Первый зевака-рыбак глянул на окунька без зависти, закурил, посоветовал подтянуть вон ту кормушку и лёд на лунках сколоть. Удалялся он вразвалочку, не тревожась, крепко ли под ногами, не врёт ли лёд своей мраморной белизной.
Второй окунька обозвал дураком, ухватил слизкого за бока, из жабры его крючок рванул, изо рта мормышку вытащил, протянул Вадиму. По ходу дела удочку осматривал, сгибал, леску слюнявил, прищуривался. Когда крышку от бидона откупорили и рыбку ошалелую туда пустили, третий рыбак подоспел, окуня окровавленного из бидона выудил, усмехнулся и пробурчал чего-то самому себе.
