Выбрал Вадим место просторное, усыпанное нетронутым снежком, ближе к тому берегу. Пригляделся, как рыбаки его вторжение восприняли, да только они по сторонам не глядят. Каждый в свою прорубь уставился, сидят, закутанные кто в пуховик, кто в тулуп, не ворочаются даже. Гукнул он тогда для задора, ухмыльнулся и стал на снежке свёрток раскатывать, чтоб как раз перед окнами конторы материя расстилалась, Липкины блудливые глазёнки мозолила. А материя та ещё вчера была старой простынёй, зато сегодня на ней синей краской было намазано: «Липка! Выходи, надо поговорить». Разложил Вадим послание на снежке, сам в стороне притопывает, приплясывает, думать забыл, что под ним тёмная, посеребрённая глубина, которой три раза в человечий рост будет. Надо ли пустозвонить, что много ожидал он от своей затеи. Хотел Липку выловить, на чистую воду вывести. Думал, как угорелая прибежит девка, начнётся разбирательство. А там дальше поглядим, что наклюнется, как пойдёт.
Поджидает Вадим на холоде, уже и сам нахохлился, как рыбак: не греет одежонка, ураган бородатый в щёлочки заползает, кусается, прохватывает до костей. У Липки, видно, сегодня работы много, ещё к окну заветному не подошла или начальник отправил в город за бумагами. Час прошёл, второй просвистел – небо ясное как око, ветрище свирепый норовит шапку отнять, рыбаки сидят неподвижно, как тюки, на лёд сброшенные. Только не унывает Вадим, очень у него весело на душе. Ещё час ликует, дожидается, а толку – чуть. Здание стеклянное окнами на солнце поблёскивает, по небу облачка пушные снуют.
Потом ещё один запоздалый рыбак явился. С большим рюкзачищем. Сноровисто перемахнул через парапет набережной, с колеса умело соскользнул. По льду шёл важно, будто он тут самый главный, окончательный и заядлый рыбарь. Остановился поодаль, рюкзачище скинул, потоптался на одном месте, что-то выискивая на снегу. Потом этот самый «рыбарь-главарь», как его Вадим про себя с ухмылкой обозвал, буравчик крутил чинно, снасть распаковывал степенно, голыми руками без рукавиц распутывал леску, словно нет никакого ветра и мороза тоже не наблюдается. Скамейку разложил, уселся, нахохлился, примкнул к местности, влился в окоём. И снова всё застыло.
Уже за полдень перевалило, тучи неведомо откуда сползлись, застелили небо мешковинами, стало пасмурно. Подумалось Вадиму, что не помешало бы сейчас пообедать. Оно ведь ухи, каши гречневой, кулебяки мясной, сосиски бумажной или чего пожирней хочется всем, независимо от того, что в кармане – копейка или дыра. А тут ещё нависли над головой тучи тяжёлые, будто заиндевелая на морозе шерсть. Чайком согреться потянуло, под одеяло упрятаться захотелось, к печи-батарее повлекло. В миг единый, как Вадима отравили: переменился, угас, надоело на льду ошиваться, ветер зубатый обледенил, от послания перестало кидать в жар. Удаль поутихла, и ждать Липкиного расфуфыренного появления устал он. Нагнулся, тряпицу досадливо скомкал, деловой, хмурый, как все, чья сеть без улова осталась, как тот, кто зря на реке околачивался да с пустыми руками домой плетётся.
Долго карабкался Вадим на набережную, морщился, частил и рядил не по-дружески всё вокруг, надеясь хоть чёрным словцом зажечься и вытащить тело своё промёрзшее на берег. Подумалось ему тогда, что хватит: побывал на реке, помелькал среди рыбаков, навестил Липку, выполнил Симонова-чудака совет – пора и за дело браться. Но на этот раз не спустя рукава, а закатав их прилично, повыше локтя. Кое-как, поднатужившись, на набережную выбрался, притопнул на тротуаре, снег с сапожков обстукивая, и быстро пошёл прочь, от души намереваясь теперь новый стол соорудить, новую скатерть нажить и закуски ещё получше прежних выгадать. Молодцом вдруг стал, словно живой воды глотнул, словно минул его чёрный срок. И всё бы хорошо, да только от реки холодом потянуло, тоской какой-то свежей, сырой облобызало душу. И зачем он обернулся? А там, под тучами тяжёлыми, серыми, что ленно плывут, касаясь макушек домов, на льду блёклом и пасмурном, ссутулившись, чернели рыбаки. Сидели они важно, укутанные в крепостицы тулупов и пуховиков, попусту не шевелились, дружно замерли, затаили дыхание над лунками, будто колдовали. Тишина великая, чудная окутывала их нездешним покоем. А река будто осерчала: не искрил снежок, не поблёскивал, простирался между набережными далеко в обе стороны, доколе глазу видать, серый, строгий лёд.
Стоит ли гадать, куда назавтра спозаранку нетерпеливо собирался Вадим? Почему кальсоны под брюки натягивал, зачем фуфайку под свитер поддевал? Надо ли дивиться, что и назавтра не закатал он рукава повыше локтя. Ещё только светать стало, уж зубами поскрипывал, соскальзывая с набережной на лёд. Прыгнул и всё же огляделся, не наметилась ли трещина, нет ли полыньи поблизости, не слишком ли как у себя дома на реке распоряжается. Шапку съехавшую натянул, плечи расправил, пошёл торопливо, как по улицам да переулкам городским давненько не хаживал. И направился к тому берегу, к зданию заветному – плакат с посланием для Липки раскладывать.
Несмотря на утро раннее, на цепкий холодок да на хлёсткий ветерок, по левую руку, ближе к мосту Нагатинскому, уже сидит съёженный рыбак. Кажется он хмурым и неприветливым в пятнистой промёрзлой куртке. А по правую руку, ближе к Тульской, вкусно дымит папироской незнакомый бойкий человек. Уж очень он непоседлив: возле рюкзака крутится, поправляет сиденье, из термоса пар выпускает, а от ветра бородатого его охраняет оранжевая брезентовая палатка-ветролом. Трепыхается эта палатка при каждом порывистом дуновении, как флаг, за версту видна и говорит о многом. У кого деньги водятся, тот рыбачит на морозе с удобством, у кого карманы целы да в них рублёвые царства шуршат, тот всё себе обустроит со вкусом, у него термос новенький аж сверкает и приёмник маленький в ухо поёт. Не стал Водило заострять внимание на чужой доле-прибыли, от побрякушек красочных отмахнулся. Решительно к вчерашнему месту подошёл, измятую простыню с посланием Липке-бесстыднице развернул, осмотрел уже без особого восторга. Сегодня школьной какой-то показалась ему эта затея. Вроде как за одноклассницей-девицей бегает по пятам. Будто с Липкой этой не жили они, не нежились на этой самой простыне два с лишним года. Не осчастливила его сегодня затея, а кислятиной какой-то да нескладным душком стала отдавать. Но всё же решил ещё полчасика покараулить, потом стрельнуть у куркуля с оранжевой палаткой сигаретку и тогда уж срываться с реки окончательно.
Притопывает Вадим на морозе возле своего послания, снежинки мимо него пролетают целыми хороводами, время сквозь него струится стаями секунд. В левом сапоге сбоку подошва прохудилась, через щель носок синий виднеется. Ноги отсырели, пальцев уже не чувствуется. Нет в Вадиме вчерашней удали, не очень-то верит он, что сегодня возникнет на его призыв у парапета набережной Липка румяная, обёрнутая в платочек пушистый. Не из гордыни кипучей, не из ревности жгучей он морщится. А и вправду не ведает, будет ли счастлив Липку лукавую повидать, растопит ли нежность обиды-огорчения, сможет ли искренне девку расчётливую, с глазом чёрным снова к груди прижать, захочет ли её обратно к рукам прибрать. А раз так, на кой ляд затея с посланием, если опаска и недоверие подзуживают восвояси вертаться. А уж там, у себя, в четырёх стенах, можно до бесконечности по Липке маяться, берега её кисельные попрекать, реки её молочные вспоминать, руки её нежные, пальцы хваткие чувствовать на своих плечах. Ещё больше призадумался он, да так крепко в себя ушёл, что посумрачнело его лицо, стало один в один с рыбацкими обветренными личинами. Всё сверлил тяжёлым, испепеляющим взглядом лёд. Точила его дума острая: раз нет доверия к девке, раз противоречивые течения колышут туда-сюда, стоит ли из-за неё метаться? Вдруг усомнился: разве в Липке вертлявой вся скатерть жизни заключается? А если так, зачем её призывать-одомашнивать, гадюку снова на груди отогревать, чернавку крашеную в сердце впускать. Всё глубже буравил Вадим взглядом лёд, до самой сути хотел докрутить и в холодные воды правды окунуться. А ведь месяца три назад собирался он бесповоротно с Липкой этой всю жизнь прожить. Был готов до старости терпеть её выкрутасы. Помада жирная бурая, серьги пудовые из фальшивого серебра милыми сердцу казались. И духи цветочные приторные не сковывали вдоха-выдоха. Ещё вчера был уверен Вадим: куда ни гони, как ни беги, всё равно ему от Липки не уйти, потому что она – попутчица долгожданная из маменькиной сказки, пассажирка заколдованная, ненаглядная. А теперь вот не уверен, нужно ли Липкой душу травить. И кажется ему от сомнений, что сейчас возникнет под ногами трещина, в ней блеснёт вода – тёмная, как старинное серебро, суровая, как мутное зеркало, и проглотит молодца, ввергнет в студёное февральское забытье без конца и края.
