Ночи стали ясные, иногда выдавалось небо чёрное, сплошь усыпанное звёздами, будто нехоженая поляна – земляникой. Симонов тянулся к небу, дивился: вроде бы всё сменилось, отцвело, отгремело, а глянешь ввысь, всё то же зимнее небо нехоженое, с земляникой звезд, и никто её в корзину не оборвал, никто её не тронул, не растоптал. А голову опустишь, в землю упрёшься, в даль московскую уткнёшься и примечаешь, сколько вроде бы всего произошло и как же тускло, одинаково живём.
Однажды выдался вечер, ничем не приметный в связке похожих, как мука одного помола, как мальки одного помёта. Народ валил от метро домой, у каждого в руке сверкала пива банка, а другую оттягивала набитая сумка. И вот от люда разношёрстного, шумно шуршащего целлофаном и хлюпающего по слякоти чоботом, отделяется кто-то тёмный, мрачный, незнакомый. Рывком сворачивает с улочки в потёмки. Не по дорожке идёт, а как придётся прёт через сугробы. Может быть, хозяин пришёл проведать свой гараж запорошенный, проверить, как там его заржавелый, забытый «москвич». Или покупатель. Или поджигатель – разве их угадаешь. Симонов перебирал в уме всякие причины, почему человек со светлой улицы, с расчищенного тротуара в темноту сворачивает, по снегу тащится. Раздумывал, поглядывая на кружок света: загорелся этот фонарь сам по себе, никто его не чинил – чихнул, зажёгся и мерцает которую неделю. Вдруг в этот самый кружок, в тусклый желток, выбирается человек, слабы его ноги, мятая на нём дублёнка, весь он заношенный, всклокоченный, в глазах – муть, на щеках – щетина и бледность. Что за скиталец измотанный на Симонова глядит, словно хочет что-то своим одичалым видом поведать?
Присмотрелся Молчальник, прищурился: кого это так измолотил Недайбог? А ведь и впрямь Вадим, только совсем подменили человека. Гуляют в нём тревожные сквозняки, внутри у него поистрепалось, душа его в разные стороны рвётся, ослабела, истаяла. Топчется в жидком кружке фонарного света, а сам будто бы сомневается, стоило ли тащиться за тридевять земель ради того, чтобы постоять, в молчанку играя, и ещё больнее припомнить свои беды-промахи. Сколько его тут не видали, не слыхали? Месяц, наверное. А как переменился Водило, совсем стал усталый, загнанный мужик. Взгляд погас, дублёнка на плече порвана, свитер обвис барахлом, руки по пустым карманам шарят: сигарету купить не на что. Смутился Симонов, впопыхах размышляет, чем бы делу помочь, как бы человеку пропащему жизнь выправить. Вот тряхнул головой Вадим, хмыкнул. Сейчас уйдёт, сейчас сгинет окончательно из светлого кружка в ночь московскую. Надо скорее что-то придумать, надо как-то вмешаться.
Глава 8
Рыбарь-главарь
Вадим воротник поднял, руки в карманы спрятал, шею в плечи вжал. Решился он впервые в жизни поклянчить возле метро: жалостливые бабушки на сигареты подкинут, и на пиво, глядишь, наберётся. Вдруг, слышит, будто в спину ему шепчет кто-то. Слова ветер уносит, не разобрать, что говорят, но всё равно бормотанием этим аж обожгло его. Замер, вдохнуть не может, выдохнуть не осмелится, пошевелить рукой-ногой не решается. Постоял-обождал, медленно обернулся: кто это из ночи рассуждает? На пустыре ходила кругами вьюга, сыпала горстями в лицо колкие снежинки, за щёки покусывала, под воротник ледяными ладошками пробиралась. Аллею кленовую замело, нетрезвый помутившийся любмел на неё ступить не решился бы. Поодаль темнеют гаражи, сверкают белые шапки мусорных куч – может, там кто притаился, не разберёшь, не видно ни зги.
Молчальник с ноги на ногу переминается, возле него кривой фонарь льёт на снег тусклую позолоту. И снова слышит Вадим, будто шепчет кто-то. А Симонов ласково и хитровато поглядывает на него из-под бровей:
– Приберёг я для тебя подарок. На вот, возьми. И слушай, что скажу.
Симонов руку протянул, погладил Вадима по голове. И не припомнит Водило-молодец, когда его так жалели, когда такое тепло да ласку дарили. Может, в детстве отец, он добрый был, но рано его земля проглотила. Пыхтя и покрякивая, роется Молчальник в карманах плаща. И вот на широкой ладони Симонова, на шершавой ладони, потерявшей мизинец, что-то в темноте сверкает, а уж в свете фонаря – серебрится вовсю. Пригляделся Вадим – рыбка маленькая, окунёк-малёк чешуёй блестит. Взял подарок: блесна добротная, из чистого серебра, на хвосте крючочек болтается, а во рту колечко – леску привязывать.
Понравилась Вадиму блесна, только на что она ему. День-деньской, вечером, а иной раз и ночь-полночь носится он теперь по городу. Из кожи вон лезет, не в свои сани прёт, семь потов теряет, но не спорится работёнка, сыплется всё из рук. Жизнь ведёт собачью, сказочку слагает чужую, по ночам на балконе готов завыть, выпрашивая помощи наугад, канюча поддержки пёс знает у кого – к чему в такой суматохе блесна, хоть она и из чистого серебра? Не стал кривить душой, так и сказал, мол, спасибо за подарок, только на кой мне этот окунёк-малёк серебряный, что с ним делать, куда прицеплять.
В ответ улыбнулся Симонов и шепнул ещё тише, чтоб никто не разобрал:
– Не гоняй, мил-человек, по городу. Не снашивай в беготне последние чоботы. Довольно ты рыскал-лытал за копеечкой по широким улицам, по шумным проспектам. Отправляйся лучше к реке. Там сам угадаешь, что делать, как быть. Там, глядишь, Недайбога от себя отвадишь, от Лай Лаича Брехуна укроешься, бесхлебицу переждёшь. И удачу свою воротишь.
Кивнул Вадим, блесну покрепче в кулаке сжал, кулак в карман спрятал, чтоб по дороге не выронить. Растрогался не на шутку, растревожился всерьёз, ноги сами несли его по проулкам тёмным, по закоулкам нечистым, а думы кружили и галдели на все лады не то стаей воронов осенних, не то скворцов перелётных. Даже не заметил, как домой добрался.
На следующий день проснулся он рано утречком, свежий и отдохнувший, словно побывал за морем-океаном. Потянулся, сладко зевнул и вдохнул такой свободной грудью, как давненько уже не доводилось. День выдался ясный, прозрачный, с сиянием. Из окна зимнее солнышко подмигивало. На карнизе нетерпеливые голуби танцевали, ворковали, требовали весны. Повеселел Вадим, спросонья показалось, что всё по-прежнему, ладно да крепко. Сердце весной обдало, грудь песней наполнилась, душу растревожило ожиданием. Эх, но недолго длилось сладкое забытьё. Водицей лицо ополоснул, охладился, оглядел по-хозяйски холостяцкую комнатку, по сусекам поскрёб, сушку давнишнюю отыскал, в кипятке размочил. Всё припомнил, на землю вернулся. Тут же взглядом померк, лицом посерел, ладони на колени уронил. Чего ж сидеть, горевать, время терять. Надо с цепи срываться, сказочку свою складывать, вынюхивать, где кормушка, высматривать, где копеечка. Натянул он обветшалую одежонку. В карманах пошарил: что там завалялось на жизнь. Ать, что-то за палец цапнуло. Малёк-окунёк крючком в мизинец впился, не отпускает нестись на заработки, не даёт дело пытать. Крепко крючок забрался, на ходу не вынешь, аж ягодка крови налилась-назрела. Сел Вадим на табурет у подоконника и давай крючок выпроваживать. Ничего не выходит, от кровушки-ягодки руки дрожат, в глазах мутится. Сначала всхлипнул: ну и подарок вручил Симонов, ну и утешил. Потом снова услышал тихий ласковый шёпот, увидел кустистые брови Молчальника, белые от инея:
– Иди к реке, к Москве, там сам угадаешь, что делать, как быть.
