…Раскатились по небу звёзды блескучие. Сирена за углом завопила.
У ларька с овощами продавцы-басурмане смеялись. Из окна на втором этаже всей семьёй бранились оглушительно. Мельтешила-мерцала в свете фонарей мучка снежная. Возвращался Лохматый восвояси голодный, встревоженный. По карману пустому перекатывал никчёмный пятак. Снова за морозный длинный день никого в столовую не завлёк он. Видно, чем-то раззадорил Недайбога: всю неделю проработал зазря. Возвращался в кладовку пустой, пристыжённый. На весь город окрестный обиженный. Лопушиху, бабу неуёмную, что в Москву окаянную выслала, как всегда, помянул словцом раскатистым. И в довесок мужика складного, Тимофея семижильного, что телегу закусок в тепле стережёт, с лютой злостью обозвал обмылком, подхалимом и дураком. Да к тому же дожидалась Тимофея по вечерам на крыльце молодая. В новенькой добротной дублёнке. В шапке развесёлой с помпоном. Над пельменем украдкой усмехалась, ямочками на щеках играла, родинками-звёздами сверкала, пасмурный проулок хохотком озаряя. Всхлипывал от горечи Лохматый. Так тянуло его в тепло, к телеге. Целый день стоять с лихой улыбкой. Перчёные угощения стеречь. Старушкам прославлять салаты. Парням брынзу жирную советовать. А под вечер обнять молодую и по свежему снежку пройтись…
Дрожащей рукой впотьмах курил он. Ста ветрами по щекам исхлёстанный, ста морозами насквозь простуженный, брёл понуро сквозь потёмки окраинные. И протяжно про себя скулил. Не хотелось в чужой дом возвращаться. Видеть больше не мог змеюку-Дуню. Слышать больше не мог скрип раскладушки. На дворовом сквозняке злобно скалился. От снежинок колючих морщился. С каждым шагом ощущал: заостряются во рту клыки острые, бегают глазёнки по-звериному. Мочи не было терпеть эту сказочку. Не хватало силёнок в другую вырваться. Луна щекастая за ним вдогонку плыла по ту сторону чёрной сети ветвей. Ожидали его в чужом доме стакан спитого чая да тарелка постылых пельменей. Молчаливый кум в тренировочных весь вечер в телевизор будет пялиться. Дуня – змеюка надменная, как всегда, проворчит: «Не следи!» На деревенщину волком глянет, буркнет, чтобы по коврам не елозил. Придётся запираться в кладовке, сидеть чурбаном в темноте.
Брёл Лохматый по морозу понуро. Слагали светящиеся окна неразборчивые какие-то буквы. Ничего про жизнь не подсказали. И хотелось на всю округу выть.
Глава 7
Молчальник
Выбегал Вадим из подъезда поздним вечером, всю ночь светились в его квартире оба окна. На рассвете Вадим старался не думать, кто сейчас у него на балконе курит, не гадать, кто на кухне хозяйничает, кто нежится на диване велюровом, а что делается в ванной – это и вовсе стыдился вообразить. Лучше б ты, воображение, ослепло, лучше б тебе, мысль-провидица, крылья переломать, не проникать сквозь стены дома блочного, а отдаться дороге, ведь уже был слева сквер, после которого поворот.
При деньгах возвращался Вадим утром восвояси. В лифте он отряхивал с куртки дождь и припоминал, которая у него сейчас, откуда она взялась, как её звать-величать. Все до одной проникали к Вадиму в жизнь хитростью, все они у него степные, кочующие, в скором будущем убегали вон в истерике, швыряли через порог ключи, косынки, другие подарки и навеки уходили прочь в московскую неизвестность.
Бывало и так, что целыми днями слонялся Вадим Водило в чахлом корыте-авто по городу, подбирал, кого повезёт, и отвозил, куда просили. По Москве, будто по деревеньке, мог с завязанными глазами гонять. Знал наизусть, где тут мечутся, а где – нежатся, где пасутся и где толпятся. Выдал бы во сне болото ясеневское и чертановский непролазный овраг. Каждую крысу в лицо помнил, за перекрёсток вперёд улавливал, вороны там снуют или коршуны затаились. Стоило ему одно ухо в разинутое оконце выставить, сразу догадывался, как лучше: лететь или на брюхе ползти, гудеть или про себя частить, по обочине гнать или притормаживать да пропускать всех подряд, пока цел.
Когда ехал Водило, на поворотах его заносило, дребезжали стёкла в витринах, срывались пичуги с карнизов, роняла торговка весы, открывалось оконце бездорожника, грозил оттуда кулак с добрую свёклу величиной. А гудел Водило, так малые дети ревели, тётки сурово глядели, служащие забывали зазубренные слова, а девицы тревожные роняли мороженое. Опускалось окно долгуши-«бумера», появлялась оттуда брюква-красавица, а не кулак. Но если уж разгонялся Водило, так из-под колёс брызги сыпались, камни стреляли соседу в стекло лобовое. Сторонился пристыжённо бездорожник, пятился напуганный долгуша-«бумер». Уж тогда выписывал Вадим на дороге кренделя: перед носом «вольвы»-скорохода танцевал, «мерс»-самоход крылом поглаживал, «жигули» вековые теснил в левый ряд. Всякие кастрюльки беспородные, смазанного вида, съёженной формы, разлетались от него кто куда, лишь бы фары сберечь.
Носился Водило Вадим по столице, радио слушал, от печки грелся, в окошко дымил, орешки грыз, отдыхал, но не дремал. Глазом намётанным на остановки поглядывал, бульвары осматривал, тротуары просеивал. Ездил не где придётся и не как повезёт, а старался ясным соколом мимо контор пролететь, вдоль гостиниц белокаменных проезжал, у базаров стрижом кружил, у ресторанов притормаживал. Иногда забывался, казалось, что не на латаном корыте-авто спотыкается, а на бездорожнике-скороходе, не касаясь дырявого асфальта, прямо-таки летит.
Спешил Водило не зря, куркуля очкастого он выслеживал, тётечку в шубе норковой высматривал. Очень старался каждого пассажира, как рыбку-окунька, углядеть, заманить, в тёпленькое авто упрятать. Улочки через три автобусная остановка, торговый центр в четыре этажа подмигивает разноцветными огоньками. Мерещится Водиле на перекрёстке попутчик с кейсом латунным, мужик дельный и усатый в пиджаке полосатом. Пакетом шуршит, а в пакете том гостинцы двум дочкам, для старухи жены занавески, для подруги молодой шёлковая кофточка, серьги из жемчуга пластмассового, часики с фальшивыми рубинами, вино молдавское к праздничку, плед тёще и утюг самому себе. Размечтается Водило Вадим, разгонится, позабыв, что на каждого орла в Москве придумано по светофору, на каждого ясна сокола вдоль бульвара непролазная пробка имеется, а если стрижом летишь, ни на кого не глядя, вон уже машут палочкой полосатой: одна полоса чёрная, другая белая, то есть намекают, что раз любишь с ветерком кататься, надо бы денежку в царство величиной уплатить. Покорялся Вадим светофорам, педаль отпускал, в окно курил, полз, зажатый соседними кастрюльками. Уплывали его рыбки золотые прямо из рук, уносились пассажирки в таратайках чужих, оставались пустые переулки да безлюдные скудные улочки.
Всё равно никогда Водило Вадим не терял надежду заполучить желанного попутчика, он старательно подъезжал к шумным лавочкам, тормозил возле крыльца институтского, с нагретого сиденья срывался, из натопленного салона вылезал под морось дождя, под прокуренные задумчивые небеса. Расхаживал по жаре, по холоду, подзывал людей, уговаривал кого побогаче да покруглей. К пареньку спешащему подходил, тётушку с коробками упрашивал. Ключики-слова заветные подбирал, к каждому умел в душу влезть. Выискивал Водило пассажира целый день, плутовал, хитрил, выгадывал. Он по городу туда-сюда носился, неудачи перебарывал, невезуху побеждал, сам своё везение устраивал. Но приметил: когда день ясный, с перламутровым ветерком за пазухой, попадаются и попутчики, как огурчики, состоятельные и сдержанные. Окна закрывать не требуют, пепел на пол не стряхивают, радио не переключают, про жизнь не расспрашивают. Но ясных дней в Москве по пальцам пересчитать, одной руки хватит. А во все остальные дни небо низкое, смутное, как в дыму, и пассажиры – под стать ему.
