Шли втроём по тёмным проулкам мимо всяких ларьков-хибарок. Впереди кум с женой торопились, а Лохматый скромно плёлся в хвосте. Что ж они так живо припустили? Может, чайник на огне выкипает? Керосинка осталась без присмотра или время пилюлю принимать? Что-то сделалось с кумом в вагоне, видно, ногу ему отдавили – совершенно человек поменялся, посуровел лицом и умом. Вроде брюки ему не изорвали и доха на спине не измята, значит, что-то нашипела Дуня, не велела деревенщину прельщать. Не хихикает кум, не смеётся, полсловца избегает промолвить. Считай, вроде как отпраздновали встречу, теперь снова будние дни.
А домов-то всяких в окоёме, заслонили вечернее небо. Облака с кислинкой, неживые, на размашистых крышах лежат. Окна в темень льют позолоту – любовался Лохматый их светом. Столько окон он сроду не видывал, и ведь за каждым притаилась семья. Словно нитями золотыми вышивали окна кухонь да комнат неизвестные какие-то буквы: зачитался буян, увлёкся – глядь, а кум далеко впереди.
Запустили Лохматого в квартирку. Всё глядели, чтоб вытер ноги, наблюдали, чтоб одёжей затрапезной новые обои не задел. Дали тапки на размер меньше, намекнули поскорей умыться, сами долго на кухне шептались на повышенных, тревожных тонах. Потянуло мужика восвояси, до того ему стало тяжко, что в глазах на миг потемнело и почти народилась слеза. Полотенце не дали гостю. Ну, утёрся он чьей-то майкой. Расчесался незнакомой щёткой. Ничего, чуток повеселел.
Кум в одной из комнат схоронился: предоставил жене-злодейке деревенщину с дороги угощать. Неохотно Дуня шевелилась, в кружку чаю остывшего плеснула, наложила тарелку пельменей. Стопку за приезд не поднесла. До чего высокомерна, стерва, за одним столом сидеть не хочет, у окна настойчиво маячит, третьей папиросой пыхтит. Не побрезговал Лохматый угощеньем, тридцать три пельменя откушал. Только сытость что-то не приходит, всё скребутся кошки по нутру. Захотелось бугаю колбаски да домашнего засола помидоров. Потянуло хлебнуть ушицы и капустой кислой похрустеть. Постеснялся просить добавки, через силу глотнул чай вчерашний: только пуще разгорелся голод и заплясали перед глазами мотыльки. Как назло, не уходит хозяйка, у плиты бестолково копошится, втихаря куски считает, чтоб приезжий невзначай не объел. Напоказ она часы заводит: мол, пора теперь поторопиться. Что ты, будто барин, расселся? Думаешь, забот у нас нет? Уловил Лохматый намёки, не заставил повторять два раза. И зачем испытывать терпенье, не к добру ведь бабьи нервы трепать.
Проводила Дуня гостя в кладовку, в малую, без окон, комнатёнку. Где вся мебель – раскладушка-старушка да дубовый громадина-шкаф. «Располагайся, живи как дома, но без надобности нас не дёргай. Первый месяц гости задаром. А там поглядим, как пойдёт».
Маловато воздуха в кладовке, некуда развесить пожитки: на шкафу лежат узлы да свёртки, хранится добро про запас. Привалился к стене Лохматый, растерянно чесал затылок. Закипало в мужике возмущенье, доводил до белого каленья скучный вид старухи раскладушки. Потянуло бугая буянить, захотелось обругать злую Дуню, сунуть ей за пазуху пельмени и за патлы кума оттрепать. Не давал рассудок развернуться, не хватило духу расшуметься. Не на день ведь в Москву приехал, надо жить-поживать, продвигаться и Лай Лаича – царя отыскать. Со вздохом горьким он понял: поздновато о доме грезить, далеко таёжная деревня, начинается новая жизнь.
А куда ж хозяева спешили – разыгралось в мужике любопытство. Потихоньку из кладовки пустился по просторной квартире бочком. Хороши у кумовьёв хоромы! Всюду лампы, ковры и кресла. Насчитал Лохматый два серванта, спальный гарнитур подглядел. В одной из комнат кумовья укрылись. Бушевал на всю округу телевизор. Догадался тогда Лохматый, на какой пожар торопились: закатили в телевизоре праздник, песни старые хором поют. Разлеглись кумовья на диване, как прикованные, в экран глазели, потихоньку жевали печенья, обо всём на свете забыв. Удалился мужик в кладовку. Был он крепко утомлён и опечален. Все советы Лопушихи безмозглой от себя подальше отогнал. Утро, говорят, мудренее. Завтра рукава закатаем, а сейчас пора покемарить, от московской были отдохнуть. Взвизгнула старуха раскладушка, непривычная к мужицкому весу. Хорошо, с испуга не сломалась. Жаль, что поскупились на матрас.
Нарядили Лохматого назавтра здоровенным пельменем из фанеры. Тяжела одёжа пельменя: таз камней и тот легче будет. Кругозор сужает оконце, крохотульное, не больше дули. Левым глазом наружу зыркай, правым пялься на стежки изнанки да пугливо моргай в темноте. Прут стальной на грудь напирает, поясом сдавило рёбра: от души теперь не рассмеёшься. Во всю мочь свободно не вдохнёшь. На плечах наряд скособочен, из стороны в сторону елозит: криво, без души мастерили, норовя, чтоб дешевле да скорей.
И оставили Лохматого-пельменя на ветру в незнакомом проулке – зазывать в столовую прохожих, люд беспечный буйным голодом мутить. Наказали прибаутками сыпать, в полный голос сообщать про скидки на селёдку балтийскую под шубой, на вторую порцию борща. Строго-настрого стоять запретили, а велели гулять-светиться, подбочившись, беспечно в пляс пускаться, повышая настроение вокруг.
От пудового от наряда, что не хуже кандалов будет, в голове с недосыпу смешалось, вся окрестная столица замутилась: где тут друг, где недруг – не поймёшь. Щель для носа прорезать забыли, не свежо внутри пельменя, как в стойле: мешковиной подгнившей пахнет, кошками и мазью. Хоть кричи. Руки-ноги затекли, замёрзли. Отнялась натёртая шея. Растерялся Лохматый, смутился, забоялся себя уронить.
Долго тряс перед оконцем для глаза жирной связкой рублей лихой наёмщик. Объяснял, что поручает службу важную и дельную ему. Бормотал, что пельмень – заглавный и первейший чин представленья, залог процветанья столовой, суть жизни всех поваров.
Прибежали, каблуками стукая, две худые бойкие девки. Разукрашенные, как на праздник. Разодетые, хоть веди в ресторан. Озадаченно обе примолкли, удивлённо на мужика глазели, словно ждали кого другого: помоложе да поживей. Растерялся ещё пуще Лохматый. Руки-плети куда деть, не знает. А земля из-под ног уплывает, и опоры ни в чём не найти. Ухватился за колонну из пластмассы, разукрашенную под мрамор. И решил про себя: проверяют, напоказ новичка приструняют, отродясь так в Москве заведено. Распушились две холёные девки, на Лохматого с ухмылочкой глядя. Мол, езжай-ка, дядя, восвояси. И чего ты в столице забыл? Попросили зазубрить сто частушек и задорно ими люд ерошить. Дам румяных приветствовать вприсядку, невзначай позвякивать бубном, без стеснения старух холёных завлекать с морозца в тепло. Это всё змеюка-Дуня отыскала родственничку службу, по её словам, золотую, о которой мечтают все в Москве. С обещаньем бесплатных обедов из свежайших да нетронутых объедков. Безо всяких выходных, всю неделю: хоть в мороз, хоть в простуду, хоть в жару.
Как расхваливал Башляй-хозяин зарплату! Белую, будто новенькая скатерть, чистую и честную, как фата. Всю округу оглашал: «Будь пельменем усердным! Приводи друзей закадычных на разгульный и весёлый ужин. Родню и знакомых имущих пообедать к нам сюда направляй. Прохожих заманивай умело, применяя юморок да смекалку. Вот тогда тебе цены не будет. И достаток взлетит до небес. Ведь чем больше народу мы накормим, тем больше тебе улыбнётся шуршащих разноцветных бумажек, заработанных честным трудом. А станешь чураться, дичиться, начнёшь изображать городского, отлынивать да лениться, пеняй на себя одного. Не станешь пельменем на славу, не сможешь внушить людям голод, на ужин-обед не заманишь, считай, прохлаждался за так. Оставим с пустым карманом, за пользование уборной вычтем, заставим в морозный вечер крыльцо ото льда отскребать!»
