Только стало Лохматого смарывать – в коридоре чего-то затопали, в нешироком проворно забегали. Скажешь, вырвались из стойла лошади или на ночь загоняют коров. Зародилось в мужике подозрение: без причины народ не торопится. Что такое? Голосят, причитают – не пожар ли у кого в купе? Все остатки настроения малой бусиной в пятки укатились. «Неужели, – думал, – не предвидится без ущерба достигнуть Москвы?» Недовольно он к шуму прислушался, голоса из мешанины выудил. Расплетал-разделял крики громкие, бабьи возгласы, детский рёв. Оказалось, никакое не крушение: к ужину народ собирался.
Бодро бегали проворные лоточницы, колотили стоптанными шлёпанцами по плешивому вагонному коврику. И без спроса врывались в купе. Напролом те тётки продвигались, всех зевающих с пути сметая, голосисто предлагали к чаю расстегаи, ириски, халву. От усердия и беспокойства по щекам неугомонных женщин чёрными ручьями тушь стекала. И трещали юбки на задах. И цветастые, с оборками, платья от упорного бега аж дымились. А неновые синие фартуки, будто васильки, на глазах прямо отцветали.
Пробегали за ними другие, заходили в купе бессовестно, водку, пиво, вино молодое настоятельно просили купить. Помянул Лохматый мать чужую, в одеяло плотней завернулся и старательно всем видом не показывал, как скребутся кошки в животе. Хорошо он усвоил напутствие, что жужжала Лопушиха шумная, в дальнюю дорогу собирая майки, безрукавки и штаны: «Не пытайся удивить людей богатством. Кошельком без ума не тряси. Рублик каждый до последнего удерживай и без повода рюмкой не балуй». Освежив в уме наставления, вмиг обрёл Лохматый силу духа, из желудка кошек повыгнал, дрожь голодную в ногах унял. Отпустили мужика тревоги, добродушно потолком любуясь, о столице краснощёкой грезил и загадывал всякое в уме. Лязгали рельсы дармоездушки, громыхали шпалы бетонные, на соседней полке девица причмокнула и моторной лодкой захрапела.
Тут-то затряслась дверь купейная, словно войско басурман приближалось на поджарых вороных кобылах, на осанистых жеребцах. Вскользь прислушавшись, скажешь: назревает… испокон невиданное бедствие. От такого и мёртвый, проснувшись, босиком без оглядки побежит. Громыхали кольчуги пудовые, лязгали калёные копья, рассекали стрелы спёртый воздух. Бросился народ врассыпную: кто в купе у проводницы схоронился, кто в спасительной уборной упрятался, кто в багажном отделении притих. Продвигалось по поезду войско, оставляя позади коврик выжженный, выбитые кольями окна и пустые, мёртвые купе. По соседнему вагону летело, без разбору на пути сминая стариков хромых, старушек дряхлых, девок сиплых и малых детей. Докатился народ, обезумел: взвыли мужики в отчаянье, завизжали бабы румяные. Как ошпаренный Лохматый с полки спрыгнул, ухо левое к двери приставил. Ничего из гвалта не ловилось: дребезжал по рельсам поезд, лязгали сурово сабли, мешались крики в снежный ком.
Загорелся мужик любопытством, дверь купейную отворил легонько. Где же, бишь, басурманское войско? Ни коней, ни всадников не видно. Не сверкают щиты золотые, не сыплются стрелы дождём. Как всегда, простое объяснение узколобая быль подложила, чтобы человека простодушного с облака на землю стряхнуть. Испарилась конница лихая, но не стало в поезде тише, бряцанье и крики не унялись, визг отчаянья не умолк. Ресторан-вагон, не дождавшись, что придут отужинать люди, дабы кушанья за ночь не скисли, сам на поиски желающих спешит. Ковыляют двухэтажные тележки с чугунами, таганами, котлами. Всё дымится, тушёное, печёное, будоража даже сытый, трезвый ум.
Во второй скрипучей таратайке по вагону Щи Кислые едут, доводя до потери сознания духом жирного мяса-телятины, квашенной в бочонке капусты и поджарки искристой, золотой. Крышка сдвинута с тайным умыслом – пар густой на волю выпустить, чтоб лишить пассажиров покоя, даже тех, кто, выпив, крепко спит. Вокруг статного чана со Щами крутится малец безусый, только знай разливает, насыпает да сминает деньги в кулак. У него в руках поварёшка, будто палица, Щи баламутит. А тесак наточенный булатный крошит мясо задорно, с ветерком. Даже Рая в цветастом халате, что диету всем подряд прославляла, обаяния Щей не стерпела, сторублёвкой теперь трясёт. Разошёлся литровый половник и давай танцевать по тарелкам. Зашумела в коридоре очередь, позавидует любой балет.
Пар наваристый, с лучком, с кислинкой по вагону чинно расползался, в щели, в уголки проникая, отнимал покой у людей. Смял Лохматый в кулаке подушку: пошатнулся белый свет пред глазами, дрожь осиновая руки сковала, бубны зашумели в ушах. Не спасали от беды наставления бабы Лопушихи. На платформе мужика провожая, тарахтела ведь, вцепившись в рукав: «По дороге не забудь, зачем поехал. На пустяковину не трать вниманье. Перво-наперво дело состряпай. И на радостях смотри не сорвись…» Закусил Лохматый одеяло, как щенок, на полочке сжался, втихаря глотал слюнки и пристыженно, уныло скулил. Пожалел Лохматого Избавьбог, над страдальцем ласково склонился, крыльями взмахнул над щекою – будто малое дитё угомонил.
Растолкали мужика на вокзале две встревоженные проводницы: «А мы думали, дядь, прихворнул ты. Собрались уже «Скорую» звать». Дал он девкам три десятки на пиво, ухватил сумейку под мышку и скорей по коридору вагона в ненаглядную Москву побежал.
Как шагнул Лохматый вон из поезда, что-то в нём мгновенно поломалось. Будто бы с цепи сорвался или в санках с горки полетел. Вот идёт навстречу дальний родственник Лопушихи, бабы неуёмной. Руки для объятья раскрывает, в щёку чмокает на весь вокзал. А народу-то на платформе: бегают, вопят, суетятся. Целую телегу чемоданов басурманин усатый везёт. Столько люда весёлого и спешащего отродясь мужик не видывал, с непривычки притих, зажмурился, забоялся себя уронить. А жена-то дальнего родственника Дуня за версту видать, что недовольна. Кто ж доволен гостю небогатому из далёкой заснеженной тайги? Не спешит московская барыня на нечёсаный сброд свой блеск расходовать, снисходительно в сторонке топчется, исподлобья с усмешкой глядит. «А ведь в добротной норковой шубейке ещё та змеища притаилась», – погрустнел, ссутулился Лохматый и не рад, что приехал в Москву.
Не успел как следует опомниться, уж под землю его затащили. Изо всех сил мужик старался как ни в чём не бывало поступать. Словно каждый день под землю ездил в веренице девиц и старушек, словно сроду привык к окружению стольких чинных, холёных парней. Не успел и моргнуть Лохматый, уж в зелёном подземном вагоне, будто куль с крупой, вдаль понёсся, со вниманием разглядывая пол. Кум в метро старался не стесняться, что с безродной деревенщиной едет: слишком громко, натужно хихикал, а в глаза по-простому не глядел.
А народу в вагоне впритирку. Без натуги мизинцем не двинешь. До чего разодеты люди: шубы, шапки, телогрейки – первый сорт. Засмущался чего-то Лохматый, заприметил, что заштопана куртка, вспомнил про заплатку на колене, испугался мятых штанов. Словно в первый раз, с интересом, на себя поглядел отрезвлённо в отражение двери вагонной и обиженно, неловко вздохнул. Оказалось, давно он не парень, а глаза до чего ж поглупели, щёки впалые щетиной покрыты, помарок на лице – караул. Начал задыхаться Лохматый в тесноте подземного вагона, закружилась быль перед глазами, перепутались мысли меж собой. Кум держался молодцом, улыбался, но скорей схоронился за газеткой. Будто посторонним ехал, сам собой, один, не у дел. «А жена у него злодейка. Ой, хлебну ещё с ней не мёда. Гонор скользкий напоказ выставляет. Не споёмся, чую за версту». Как же быть человеку в покое, если Дуня на него смотрит волком, полслова друг другу не сказали, а она уже раскалена добела. Затрясло Лохматого с раздумий, вдох на полпути перехватило. Почувствовал, что тощает и всё сильнее мельчает на глазах. Потянуло доказать этой Дуне, что не лыком шит гость таёжный, умеет жизнь равнять на рельсах, хоть нечёсан и курткой небогат. Да и всем этим людям разодетым, что с ухмылками глядят исподлобья, захотелось во весь голос напомнить, что пора бы встречать по уму. Взволновался буян не на шутку. Задрожали у него поджилки, с незнакомого доселе расстройства забренчали бубны в голове. Ой, не к месту всплыло наставление Лопушихи, бабы беспокойной; подбоченившись, вослед кричала и грозила дюжим кулаком: «Как приедешь в Москву, не теряйся, курам на смех гулять не кидайся. По привычке в омут не прыгай и наотмашь, впопыхах, не руби. Поначалу осмотрись без спешки, тихой сапой разговоры подслушай. О чём там молчат – догадайся. И к чему стремятся – разбери. Всем подряд угождать не удумай, в бестолковое ярмо не залазь…» Голову повесил Лохматый, от наказов бедному тошно, где тут в этой Москве разберёшься, если в каждом вагоне – лес людской. Не успел к тесноте попривыкнуть, вот уж кум зазывает на выход: уцепился за рукав куртёнки, потащил разиню за собой. Завывала душа, тосковала, всеми силами назад просилась. Эх, сейчас бы курнуть на крылечке, а окурок – щелчком в огород.
