Трепетали на ветру платки-умыкалки, в некоторые можно было дородную барыньку укутать, а в иные – трёх девок хохотливых упрятать. В душу врывались, в глазу рябили с тех платков узоры пёстрые, венки из луговых цветов и зелёных ветвей. Пускались в пляс васильки-колокольчики, вспыхивали розы-гвоздики. На шкатулках резных петухи и жар-птицы приплясывали. Как положишь в ту шкатулку серёжки с рубинами, ближе к вечеру они позабудутся. Кто серёжки дарил – начисто сотрётся из памяти. Рана сердечная затянется. И томление по разлюбившему птицей-певицей в облака упорхнёт. Отмахивался Посвист от петухов резных и тряпок цветастых, головой тряс, чтоб долой с глаз. Но, честно говоря, очень тянуло его остановиться, сырости рябиновой глотнуть, пройтись по кромке шоссе, поглазеть на плетёные чемоданы, хлебницы деревянные, фартуки льняные и богатую самобранку незаметно как-нибудь прикарманить. Ехал он мимо, хорошо помня, что могут к нему по весне хозяева лотков объявиться. Из вечной мерзлоты отпросившись, из мёртвого царства взяв на три дня отгул, покупателя-умыкателя отыщут и запросят цену немалую за свой товар.
Ехала Зина Озёрная, к оконцу прижавшись. Всё высматривала, не появится ли кто «Чайке» вдогонку платочком помахать. Очень хотелось ей живого внимания. И какого-нибудь тёплого человеческого привета. Но ей в ответ тянулись края безлюдные, ей вослед глядели земли молчаливые. Не валил дымок из кособоких труб, у горбатых изб не мелькал тулуп. То в правое оконце она глядела, то в левое: всё сосны-мочалки, берёзки простоволосые да немые спящие деревеньки. Утомилась, приуныла, отодвинулась от оконца левого, отодвинулась от правого и вперёд не глядела. Завернулась в шубку, голову наклонила и дремала в мягком белом меху, в лебедином пуху. Дрожали серебристые ресницы, поблёскивали приоткрытые губки, из шёпота её рождались безымянные неоперившиеся ветерки. Стайкой кружили под потолком, щебетали в бороде у Посвиста, бессовестно дёргали старика за усы. Уносились из машины возмужалые ураганы-богатыри, мчали над лесами и полями, облака ленивые подгоняя.
Проснулся в ту ночь Топтыгин от настырного тявканья под окном. Встревожился не на шутку: чего это псам дворовым не спится. Вертелся в постели, опасаясь, как бы расшумевшиеся впотьмах собаки не накликали ему новых бед. Только бы бреханье бесполезное, завывание шалое не предвещали обвала опор и без того шаткой жизни.
Топтыгин вздыхал, но не находил, чем бы заслониться от разгула нехороших предчувствий. Он на всякий случай осыпал нерадивых дворняг, будто сольцой, колючим словцом. От тревоги, что нагонят псы бездомные в его жизнь новые неудачи, очень захотелось ему подкрепиться теплом, набраться уверенности в нынешнем мгновении и хоть рюмочку водки залпом отведать. Неожиданно хлюпнула во сне Потаповна-жена, хрюкнула и раскатилась размашистым храпом. Тогда, наконец найдя в её неохватных телесах спасительный щит, заслонился Топтыгин от окна, обнял обёрнутый в одеяло огромный женственный куль, прижался покрепче, чувствуя испуганным нутром бабий дух и безмятежную мягкость. Сглатывая пересохшим ртом, устыдился он суеверных своих тревог, преодолел неуёмную тягу выпить, накрыл ухо подушкой и через минуту уже плакал во сне прозрачной детской слезой.
Глухой в своем Нагатине, всю ту ночь спал непробудным сном, а под утро вышел на кухню, проверить холодец. Тут-то он и заметил во дворе трёх лающих на всю округу дворняг. И решил, что собачьи гульбища не могут означать ничего особенного, но на всякий случай сплюнул через плечо: «Мало лиха мы натерпелись? Еле выбрались, еле зажили как люди». Победив таким образом тягостные предзнаменования, отвернулся глухой от окна, отворил холодильник, поморщился на кладку шоколадных яиц, заглянул в большую миску с холодцом, который уже затянулся ломкой наледью жира. Пахло чудесно, чесноком и жирным говяжьим наваром. Глухой решил не разрушать до утра красоты кушанья, через силу дверцу захлопнул. Подумалось, что скоро снег ляжет, лёд построится, вот и рыбки наловим, будет тогда и уха, будет и студень. Вот тебе и Дайбог!
Клонилось над лесами небо ватное. Потихоньку сползали тучи сизые, соскальзывали в объятия осин тяжёлые облака. Выбралась из оврагов лесных дикарка-ночь, расправила платье мятое, расплела косы чёрные и пушистые волосы гребнем костяным расчесала. А как распушила она тридцать три косы, разметались волосы по ветру, расстелились волосы по небу. Уж родные края и узнать нельзя. Затаились тёмные рощи, схоронились поля широкие, а избёнки пугливые словно в омуте синем сгинули. В свете фар тянулась дорога знакомая, а где фары не доставали, там синь непроглядная плясала со всех сторон.
Дремала Зина Озёрная, но не было мира в её снах. То не ели тени отбрасывали, не рекламные щиты солнце заслоняли – кружили на бледном лице сороки-белобоки, волнения-тревоги: как её в Москве встретят, кто ей навстречу выйдет. Спала и всё думала-гадала, что ей поднесут, кем посчитают, как обзовут, куда отведут. Ой, с каждой верстой всё ближе к городу, а от волнения сердцу холодно. Хотелось птицей-певицей упорхнуть из своей ненастной сказочки – в ясную быль, из доли неприветливой – в ласковую жизнь. Сказочка, конечно же, ложь, да разве без неё проживёшь? Поэтому даже сквозь сон норовила она долю попросторнее представить, мебель как вздумается переставить, коврики другие постелить, пол перекрасить, стены побелить, кресла и занавески заменить. Но бывает сказочка горькая, будто полынь, тогда уж лучше быль. Вот и снится Зине Озёрной: въезжает она в Москву, а над городом чернильная ночь, будто в забитой до весны даче. В фонарях все лампочки повыбиты. Окошки наглухо зашторены. Вороны на карнизах сидят. По улицам бродят забулдыги с котомками, шастают дзевои со сломанными зонтами. Во дворах тут и там волки воют. Следом снится бледный московский день, вдоль тротуаров липовые матрёшки шушукаются, спешат, пакетиками шуршат. Маленькие бабёнки, крупненькие бабёнки с сигаретами и колясками, с папками и букетами. Сестрёнки они все, что ли? Из одного полена выдолблены, по одному фасону разукрашены, лаком обмазаны, в пёстрое разряжены. А глаза-то у них всему цену знают, с каждого мерку снимают. Губы бордовые не улыбаются и молчат. Дребезжит сон, словно старый телевизор с помехами. А всё равно непонятно, куда сказочка клонится. И от того пуще боязно.
Глава 6
Лохматый
В настоящем купейном вагоне трясся Лохматый два дня и две ночи безвылазно. Со стыдом неописуемым, скукожившись, рано поутру пробирался в уборную. Мимо людных купе, распахнутых, где народ во всю прыть пировал. Мимо баб в халатах цветастых. А пойди в коридоре вагона с Валентиной дородной, откормленной незаметно, без слов разойдись. Кое-как, с головы до пят издёрганный, до прожилок на чем свет изруганный, всё ж проник он в железную комнатку. С глаз долой поскорее упрятался.
А уборная непросторная из стороны в сторону шатается. Будто пьяный, толчок железный приплясывает. И дрожит, и трясётся под ногами пол. Ох, задала загадки та уборная. Ну, во-первых, как бы дверь от чужих запереть? Ведь негоже дверь уборной немытой, общественной, без крючка, без щеколды, без засова чугунного неприкрытой, на авось, оставлять. Хорошо, подвернулась проводница терпеливая, бойкая женщина, в трёх негромких словах, назидательно, но без грубости про вертушку объяснила.
