Пошёл день на убыль. Синица зиму вещала. Лужи слюдяными зеркалами затягивались. Потемнела вода озёрная, стала в небе студёном отражаться. И остекленела земля. Написал Башляй в записке: «Прости, Зина! Отпусти, избавь от лишних слёз!» Рванулся быстрым шагом к площади привокзальной, воротник приподняв, шею в плечи вжав, будто надеясь от ненужных соглядатаев укрыться. А лицо у него в тот день совсем посерело и опало, будто из гранита его выдолбили, так что не всякий бы признал. На остановке безлюдной нетерпеливо дожидался автобуса, чтоб доехать в райцентр, а оттуда на скором поезде – в краснощёкую и разудалую Москву. Сновал Башляй на остановке из стороны в сторону, будто хорь, в клетку загнанный. От знакомых отворачивался, взглядов вопросительных избегал, делая вид, что расписание изучает. На ступеньку автобуса шагнул он. Смял в кулаке сторублёвку. Обернуться хотелось, насквозь прожигала шкуру человечью горечь непосильная, боль предотъездная. Ну да кое-как себя пересилил, советы Лай Лаича припомнил, чемодан на вторую ступеньку поставил. И тут его схватили за рукав.
Трижды уезжал Башляй из городка, трижды убегал без оглядки ранним утречком, с чемоданом в руке по горбатой улочке, сжавшись и ссутулившись, будто вор. Трижды бросалась Зина за ним вдогонку. В халатике домашнем. В летних туфлях. От ветра колючего, от поцелуев первых снежинок укрывалась ковровым платком. Разрумяненная, на полпути беглеца перехватывала. В грузовике тряслась. На «уазике» догоняла. С автобуса снимала, из вагона скорого поезда выманивала, из попутной машины вытаскивала, путь в отчаянье преградив. Перламутровыми слезами, ароматом жасминовым, воротничком кружевным, просьбами и мольбами узорчатыми трижды возвращала Зина неразумного своего Башляя назад.
Как назло, в тот год морозы медлили. Пять раз крепкий снег выпадал, но пожирала за ночь сугробы земля ненасытная. И стояло озеро неприкрытое, тёмной, ртутной водой умывало морды валунов прибрежных. Одолжил Башляй у хромого рыбака Афанасия, бывшего своего одноклассника, старую моторную лодку. Погрузил чемодан ближе к полуночи, в материн мохеровый шарф укутался и поехал наперегонки с ледяным ветром по лунной дорожке на дальний берег. Там рыбацкая деревенька из трёх домов в тумане чернела, в километре от неё дорога просёлочная. На попутной машине минут тридцать будет до ближайшей станции железнодорожной. На которой скорый поезд московский по ночам три минуты стоит. Вроде правильно рассчитал Башляй, должен был он на ночной этот поезд успеть. И летел на моторной лодке, блики на воде наблюдая, назад не оборачиваясь, ветром захлёбываясь, заслоняя от снежинок лицо. Дважды глох мотор, рыкал, скрежетал, заводиться отказывался. Оборвалась при заводе цепь ржавая. Задубевшими от холода пальцами за обрывок со всей силы дёрнул Башляй, все тревоги и горечи в тот последний рывок вложил. И минут через десять причалил к дальнему берегу. А моторную лодку почтальону Сергеичу, как и было условлено, оставил.
Саднило у него в горле, жгло под сердцем: подзуживало обернуться. Всё мерещилась ему на озере погоня. Всё казалось: сейчас-сейчас, ещё через минуту объявится разрумяненная Зина. Даже волноваться начал, чего же её всё нет. Удивлялся: тишина-то какая непроглядная там, на озере, за спиной. Не всхлипывает, не хлюпает по воде ледяной весло. Не зовёт, не кличет кроткий голос издали. Даже обещание себе дал Башляй: «Если снова догонит, так и быть, никуда не поеду. И останусь с ней в городке навсегда». Но не всхлипывало, не хлюпало в тишине ноябрьской ночи весло торопливое. Ухватил Башляй чемодан за скрипучую ручку. Заспешил по полю к дороге просёлочной. С каждым шагом всё сильнее волновался: да чего ж она всё медлит? Что так тягостно сегодня томит, отчего в безразличье играется?
Притормозил на просёлочной дороге грузовик заводской. Залезал Башляй в кабину, пристально всматриваясь, нет ли позади в потёмках кого. Но пустело за спиной его поле, махала ему ночь крылом сизым, кусты заиндевелые пожимали плечами, и вдали товарный поезд громыхал. Ехал Башляй в кабине грузовика дребезжащего, вглядывался в чернявые глазищи ночи сквозь стекло лобовое. Был он притихший и хмурый. От папироски водителя отказался. Раздумывал: чего ж это Зина? Тревожился: всё ли с ней хорошо? Потом укачало, сморило, и остаток дороги мутновато дремал он. Моргнуть не успел, отчалил в поезде от окраинной тихой станции. Торопливо располагался Башляй на ночь в плацкарте. Невдомёк ему было, что в тот час на озере стряслось.
…Была весь вечер Зина то задумчивая, то болтливая. Чего-то она предчувствовала. Места себе найти не могла. Душил её ворот платья. У подружки-буфетчицы чай пила с пряниками. У другой подружки, в честь первой получки, коньячок из наперстка тянула, ничего не замечая вокруг. У соседки в телевизор пялилась. И молчала, выжидая, не узнается ли о Башляе чего. Что он там себе думает? Что об этом люди толкуют? Слово за слово, разведала Зина подробности: про моторную лодку хромого рыбака Афанасия и про поезд ночной, который на окраинной станции три минуты стоит. Металась Зина по городу, убеждаясь с каждой минутой, что не врали слухи тревожные, всё именно так и есть. В платьице синем, в чьих-то стоптанных домашних шлёпанцах кинулась она по пустынной улочке на ночной берег озера. Было тихо и темно на берегу каменистом. Сети с выходных на турниках сушились. Тлел вечерний костерок мальчишек. А на озере тёмном, под снежинками мерцающем, рыбка ни одна не играла. И крепчал, и мужал повсюду ветер северный.
Бросилась Зина к лодкам рыбацким. Кое-как одну перевернула, навалившись на неё всем телом. Некрасиво в темноте сморщившись, на воду вытолкнула. По колено в озере ледяном брела она, совершенно не чувствуя холода, потом в лодку залезла, обломанным веслом от берега оттолкнулась. И пустилась за Башляем вдогонку, к деревеньке рыбацкой, что на том берегу в тумане чернела. Были в городке убеждены, что успела Зина на поезд ночной. Что уехала она с Башляем в краснощёкую и раздольную Москву.
Но не знали в городке у озера, что была в той лодке рыбацкой течь. Разрумяненная, разгорячённая, подгребала Зина впотьмах к серёдке озера, ничего вокруг не замечая, ни во что впопыхах не вдаваясь. Подустав, ненадолго приостановилась она. Лицо пылающее утёрла ладонями. От дали того берега туманного отвлеклась на миг. И заметила. А чего это? Ног не чувствуется, будто ватные. Глянула при свете луны: а воды-то в лодке выше щиколоток. И как сильно вода прибавляется. Ледяная, осенняя, тяжёлая. Ночью оплаканная. Снежинками обкормленная. Ненасытная озёрная глубина плескалась в лодке из стороны в сторону. Ноги у девушки отнимала, силы у синеглазой вытягивала. Стала Зина по дну деревянными ногами елозить, течь надеялась как-нибудь пяткой заткнуть. Стала она беспокойно осматриваться. Обернулась назад. Туда крикнула. И вперёд во весь голос на помощь позвала. Расшаталась лодка. А вокруг – тишь безлюдная, ночь непроглядная, равнина безучастная, леса да поля во все стороны простираются. Только где-то вдали пёс сквозь сон дворы обтявкивал. Распевало вполголоса у кого-то в сенцах радио. И товарняк нескончаемый громыхал, отдаляясь по своим делам.
Неукротимо прибывала вода ледяная, лодку шаткую затягивала глубина жадная. Помутился лунный свет перед глазами, оковало сыростью дыханье, закружилось чёрное озеро, будто бы пластинка патефонная. Алчно, тускло мерцало. Мысли путные в голове перемешались, и нагрянули повсюду бездумные сумерки. Не поняла, не заметила Зина, как же это она по шейку очутилась. Собиралась пересилить холод, как-нибудь доплыть по-собачьи до дальнего берега. Душили её студёные струи. Перетягивали тело в тысяче местах нити льдистые. Прошибало насквозь лютым холодом. Лёд оковывал ноги белые. Снег колол руки нежные. Крик о помощи заглушило ненасытное озеро, голос выкрало, надломило дыхание, тело остеклило, силу смешливую вытянуло, чёрной обидой смутило душу окончательно. И сомкнулись воды свинцовые над растрепанной головой. Потащило озеро омертвелую Зину на глубину мутную. Быть омутницей обиженной, быть безутешной да брошенной в омуте тёмном. Берега сторожить, рыбаков стращать, девок смазливых топить до скончания времен.
