И носило меня по тайге три дня. Чувствовал: еду куда-то вбок, но остановиться не мог. Поначалу надеялся лес дремучий обогнуть-обмануть. Наудачу летел, руль бездумно выкручивал, объезжая кедры и ели без всякой цели. Размечтался, что ещё полдня полетаю, елят да жухлые травки к земле примну – и, ближе к вечеру, выплывёт навстречу знакомый погребок, статными деревьями окружённый, предзакатным солнцем освещённый. Как представил такую картину, затянуло мозги паутиной. Видно, в лесах таёжных покидает путника осторожность. Преградил мне дорогу задиристый кедр. С тех пор левой фары и нету. В другой раз засмотрелся меж стволов – замахнулась сосна деревянной ногой, исцарапала машину корой. Отколотили «Чайку» елки ветками по стеклу. Лиственницы-негодницы намяли бока. Проучили упрямого старика.
От расстройства свистнул на все четыре стороны. Вздрогнули и качнулись неохватные кедры, сосны хвою с перепуга уронили, ели шишки просыпали, а молоденькие лиственницы как ужаленные задрожали. Только эхо мне издали откликнулось: с правой стороны всхлипнуло, с левой стороны хныкнуло, спереди тихонько вздохнуло, ну а сзади, кажется, сквозь зубы ругнулось. Не попался мне на пути погребок Тармуры. Еду вот и никак не пойму, куда мне теперь одному? Как быть? Не у кого спросить, негде совет одолжить…»
Глава 5
Зина Озёрная
Шьёт по шоссе белая нитка то вкрадчивые, то сбивчивые стежки. Повесил старик голову, будто выклеванный синицами подсолнух. Не радуют его сосны, зря они навытяжку маршируют вдоль обочины. Не веселят лиственницы, напрасно они у дороги приплясывают, норовя зелёными платьями проезжего защекотать. Качает головой в красном платочке гибкая рябинка, машет вослед кружевным листком. Только дед-самоед оставляет без внимания юной рябинки старания. Едет хмурый Посвист вперёд и ничего хорошего не ждёт, от досады жёсткий ус пожёвывает, на дорожные знаки поплёвывая.
Вдруг вдали зашептались ёлки, заволновались сосны. Видано ли, услужливо ссутулившись, расступились деревья пушистые и кого-то из тёмной чащи выпустили. Скорее всего, с тоски почудилось. Или нет? Встрепенулся дед: а действительно, белое сверкнуло среди еловых сарафанов. Выкатился клубочек на жухлую траву. По кочкам прыг, по рытвинам скок и на кромке обочины замер. Вздрогнул Посвист: «Не беляк ли из лесу выбрался? Не зайчик ли из тёмного выбежал? Только зайчика мне сегодня недоставало. Эх, чувствую, плохи мои дела. Лешие да блохи – мои дела», – старик от уныния губы скривил и чуть не взвыл.
Злополучный зайчик о стариковских тревогах не догадывался. Он заворожённо в «Чайкином» направлении глядел, тоже, видно, соображая, что за примета такая, к чему бы встретилось на пути ещё то, древнее да мятое авто. Похолодел старик, сквозь зубы зверя малого приветствуя. Не сказать чтобы был он суеверен: много в прошлые годы всякого зверья ему дорогу перебегало: и лисы, и лоси, и рыси, – ничего худого не предвещая. Но на этот раз началась поездка с не той ноги, покатилась с шального колеса, тут любую мелочь заметишь, и ловят поветрия эти в коварные сети. Топтался заинька на обочине, испуганными глазёнками поблёскивал. А умилённый Вихорь Вихорович шёрстку мягонькую перебирал, поглаживал да потрёпывал, легкомыслием своим старика донимая.
«Стой столбом, а не то одарю словцом. Не помилую, намну бока, уж из русского языка дубина крепка», – грозился дед. Казалось ему, что увеличивается зловещий беляк, в росте и в весе на глазах прибавляет. Потом, глядь, на обочине косого след простыл. А на том месте, где только что зайчик виднелся да Вихорь Придорожный насвистывал, стоит у дороги девица, по виду будто из-за границы. Шубка на ней лилейной белизны, и беретик белый на голове. Ручкой машет, остановиться просит, и глядят так приветливо её глаза-небеса, что проехать мимо нет возможности.
Ухмыльнулся дед, всякие старинные предостережения наперебой заверещали у него в голове. Уж, наверное, добрые люди не зря говорят: «Как начнёт день убывать куриными шагами да замашет крылом рябиновый холодок, всё громче подвывает омутница от обиды, всё ненасытней грызёт по ночам прогорклую кору ив плакучих, баламутит воду у берега, на рассвете меж коряг огоньком блажит».
Утверждают, будто обитает омутница в прудах заболоченных. Или в небольшом озере, с тех пор как утопла, без зазрения совести шалит. Каждую осень, пока сухо и не так зябко, ходит большеглазая след в след за девками. Разговорчики их шумные, хохотки лошадиные, шепотки слащавые подслушивает. Вздыхает, подвывает, опаску нагоняет. Бабью легкоту переманивает. Хохотливую силу вытягивает. Чтобы душу отвести, уныние перебороть и от грусти отвлечься, в сумерках шлёпает омутница ладонью по воде, осыпает бусинами брызг сверкающих, нагоняет на гуляющих по берегу тоску озёрную, с щучьей чешуёй, от которой есть-пить не можется. Нагрустившись-нашалившись вволю, вылезает утопленница перед заморозками меткими глазищами пострелять. По обочине вдоль дороги гуляет, от тоски позёвывает, на ветру ноябрьском, как худое порося, дрожит. А высматривает она одиноких водителей, бойких мужиков на удалых бездорожниках. Проезжающим умеет она втереться в доверие: приветливо улыбнётся, в попутчицы напросится, в машину проникнет, в тепле пригреется. И себе под нос всё чего-то нашёптывает. Из-под левой ноги, из-под правого копыта обкладывает, обвязывает, кругом обносит. Ни чеснок от неё не бережёт, ни полынь-трава не спасает, ни ветка рябины, ни плетёная припояска, ни цепь медная. В душу ласковым взглядом вползёт, в сердце жалобным вздохом вольётся – ну загадки загадывать. А если кто промахнулся – пеняй на себя.
Хорошо помнил Посвист, что может по осени омутница шалая водителя до одури отуманить, до слезы разжалобить, до смерти зацеловать и с собой в глубокий омут утянуть. Это она только с виду красавица: шубка песцовая, глазки синие, беретик. А спиной повернётся и окажется уродиной косявчатой: ноги с копытами, на носу чирей, на щеке шрам, на животе дыра, и свисают оттуда кишки зелёные, тиной озёрной затянутые. Говорят ещё люди знающие: на кого она глянет из-за плеча оком курячьим, над кем усмехнётся ухмылкой зубатой, у того болото по душе растекается, непролазные овраги в уме заводятся, опустелые колодцы в сердце чернеют. Утверждают, что можно от неё отшутиться, молчанкой одолеть или в поле под дождём ноябрьским вприсядку переплясать, но мало кому это удавалось. Много чего ещё припомнилось Посвисту, но всё ж одержало верх любопытство. Потянуло узнать, что эта штучка лихая поведает, как назовётся, кем обернётся. Вот и затормозил.
Скинула омутница перчатку-паутинку, отворила дверку «Чайкину», с почтением поклонившись, внутрь заглянула.
– Здравствуйте, – вымолвила тихо и вкрадчиво, – куда направляетесь?
Ей в ответ хмыкнул Посвист, ожидая, что дальше незнакомка произнесёт, чем потрясёт.
– Я-то вот в Москву собралась, – и указала глазами на сундук синий в мелкую клеточку. Ой, нескромно тот сундук на обочине красовался, дородные бока раздув. Пахло от него заморским повидлом, травами-муравами пряными, мыслями не трезвыми, а пьяными.
– Если и вправду в столицу намылилась, залазь, подвезу, – кивнул старик на заднее сиденье, сам по щитку стучал, искоса за красавицей озёрной наблюдая. «Очень уж приглажена, припомажена, белой пудрой щедро осыпана, всяким блеском каким-то усеяна. Шубка песцовая на ней надета: ни рубля сама не заработала, уж и разодета. Ручки белые не намозолила, а в сапожки лаковые обута. Выбралась из озера-пруда без труда, вышла из леса – ни травинки на ней, ни паутинки, ни еловой иглы, ни сосновой смолы. Среди лиственниц пробиралась, а шубка новенькая, без сучка без задоринки. Но пуще всего удивляют колготы заморской работы: жемчугом блестят, неприлично переливаются, для кого среди лесов-то стараются?»
