Никакого не имеет Собачий царь к роду-племени людскому доверия и приязни ни малейшей не питает. Вот и правильно, поделом. Если объявился к просителю, то глядит угрюмо, недоверчиво. Говорят, он с лёту замечает по шагам, по шапке, по голосу и ещё по другим каким-то признакам, шкура перед ним шелудивая или водится в той шкуре человек. Первым делом о цене справляется: за услугу что мужик отчислит, на какие издержки готов? Не всегда отвечают просители прямиком на вопрос Лай Лаича. Чаще намекают расплывчато, а подчас врут нахалы бессовестно: сколько стоит, до копейки выложу, что потребуешь, сразу дам.
Не спешит Брехун цену заламывать, он молчит глубоко, выжидающе, чтобы сам с собой мужик сторговался и, чего не жалко, перечислил. Мол, пиджак жены могу пожаловать, мясорубку старую, но острую, кофеварку с проводом надломанным и ещё в придачу дам утюг. Если мало, оплачу продуктами, три кило песка с балкона выложу, из кладовки жбан пшена достану. Шарф мохеровый, подарок тёщи, – уступлю. Ну, могу накинуть шубу дочкину, холодильник, что на днях купили, у жены стащу кольцо с рубином и мопед соседский подвезу.
А Брехун-то в усы хмыкает и кудлатую бородку щиплет. Не поймёшь по нему: потешается, от речей занудных соскучился или жадностью мужицкой возмущён. Вот проситель-чудак разошёлся: дочкин перстень, кольца предлагает, одним махом уступил телевизор, все женины платья отдал. Уж ковры из дома выносит, занавески с окон срывает, плиту дуроплясу не жалко, и сервиз в придачу отдаёт.
А Брехун чего-то недоволен. Ничего Лай Лаичу не нужно. Ни полслова в ответ не промолвил. Глазки серые зоркие прищурив, даже дачку под Рязанью – не берёт.
До последнего проситель держался, до последнего крепился милый. Наконец, от горечи скривившись, кое-как от себя оторвал старый, почерневший и замызганный, но ещё приличный котелок. Пошли в ход двухместная лодка, поплавки, грузила, лучший спиннинг, сапоги болотные и лески. К этому три удочки в довесок. И палатка. Запнулся проситель, будто кость куриная в горле повернулась не тем боком. Ничего, говорит, не осталось. Всё, что вспомнил, готов уступить.
Тут уж вышел из себя Лай Лаич. Во все стороны паром пышет, на просителя от злости и не смотрит. Еле-еле удержал слово точное и, его проглотив, пробурчал: «…жбан пшена Брехуну-мне не надо. Куда дену перстень с рубином? Холодильник с плитой мне на кой? Убери с моих глаз телевизор, убирайся, мужик, восвояси. И живи как придётся, как можется, тихо-скромненько своим умом. Не забудь кофеварку, палатку, шубу, шапку, лески и спиннинг. Чтобы духу твоего я не чуял, и уж больше меня не буди. Но на будущее, дурень, помни: если хочешь, чтоб помог тебе Лай Лаич, если Брехуна вызываешь, не плати царю чем попало, а плати тем, чего тебе жаль… За услугу серебряную блесну хочу. Которую на удачу в кошельке носишь. Потому что на неё в жару, в дождь, в гололёд – рыба клюёт».
Задрожали у мужика руки. Затряслись у никудышного коленки. По спине морозец прокатился, а затылок, будто в бане, пот прошиб. Бросился мужик без оглядки от Собачьего царя-пройдохи, мимо серых бетонных заборов, мимо недостроенных хибар. Час летел наутек, запыхавшись, на бегу в кармане проверяя: «Здесь ли ты, моя ненаглядная, старая серебряная блесна». С перепугу очумелый понял, что за человек в нём проживает. За семью дверями, под замками, в тесных заточённый закромах. Не какой-нибудь писец даровитый и не пахарь в подвалах ютится. Не купец, не врожденный воротило, не артист скучает в тайнике. Не задумчивый и кроткий учёный, не дородный детина-строитель, а всего-то мужик бесшабашный, окончательный и заядлый рыбарь. Ну, теперь ему стало ясно, отчего всю жизнь низко метил, с краю подбирал кусок лежалый, не бросаясь никому на глаза. Вышел на реку – да там с тех пор дотемна и ошивался, в сапогах болотных илом чавкал, на крючок наживку цепляя, еле слышно песню мычал.
Но зато и рыба клевала: окуни, лещи, уклейки, голавли, и сомы черномордые, и ерши, и плотва. Тёща бестолковая ворчала, а от щуки хоть раз отказалась? Зять очкастый чего-то мямлил – да скорей леща в портфель прятал. Дочка щучьи челюсти сушила, из зубов браслеты низала: тешится дитё, вот и славно, веселится, ну и хорошо. А жена на рыбу не глядела, а жена молоки поедала: щучьи, окунёвые, налимьи, иногда годилась икра. Как поест – прилетает Дайбог, на плечо к скандалистке садится. Улыбается баба, отходит, на всю кухню голосисто поёт. Часы летят один за другим, а она ещё в настроенье, словно только-только расписались. Начинается медовый месяц, спать ложатся, как бывало, вдвоём…
Много раз рыбаль выходил бродить по переулкам. Ходил-бродил, подставляя лицо ветрам московским, тем довольный, что идёт по столице хоть не в дружбе, но в согласии с собой. Вот ведь: огрызался Лай Лаич, но на все вопросы ответил. Хитро преподнёс испытанье и подарка за помощь не взял. Отлегло у мужика от сердца, разгорелись в нём задор и веселье. Чувствовал: впервые, всем на зависть, ему наконец повезло. Ведь не зря шепчут: «Брехуна опасайся. Не со всяким он дружбу водит. Жестоки его испытания: вытянет наружу слабинки, подноготную обличит. Но и выдаёт по заслугам. Простофиль в помощники вербует. Мужика с душой сбережённой щедро памятным подарком наградит. А пустышек, гнильцой испорченных, за собой в собачье царство он уводит. Катится по свету слушок, будто нет из пёсьего царства пути-возврата. Потому так много в Москве собак дворовых».
За стеной читальни из чёрного решета моросит на землю время. Всё быстрей через дырочки-звёзды сыплются минуты, и нельзя их ни уловить, ни в горсть сгрести. А меж книжных рядов время – загустелый мёд, еле-еле ползёт… Тут нежданно-негаданно налетело на меня беспокойство, трепетанием бабочки ночной нутро обожгло. Показалось, по ту сторону шкафа бескрайнего притаился кто-то и сквозь щели в книжном частоколе за разиней Месяцем присматривает. Под прицелом взора лукавого продолжал простодушный Месяц книжечки перебирать. Ладные в сторонку откладывал. А худые, с гнильцой, – подальше запихивал, чтобы впредь не лезли под руку. Больно он изголодался без чтения. До книгохранилища дорвавшись, в вихре страниц по макушку утоп и ничего-то, простофиля, вокруг не чуял.
Между тем в сыром стылом воздухе намечалось и крепчало недоброе. Закипело во мне к читальне недоверие, стал я всё вокруг до мелочи подмечать. Показалось, с полки, возле которой Месяц топчется, дородная клопедия исчезла. Только-только под руку совалась, и вот – сгинула по неизвестному волшебству.
Дотошно Старый Месяц книжки просеивал, без жалости квёлые да хворые отбрасывал, а всё ж набирал чтение без всякой меры. Но как будто не росла стопка избранных. Пять минут назад томиков восемь в ней набиралось, а теперь съёжилась да поникла кладка. Кирпича три-четыре, не более. Шевельнулась на верхушке брошюра и тихонько в сторону поползла. Это кто ж под боком у Старого Месяца чтение маленькими грабельками загребает? Без стыда и без совести умыкает один том за другим? Озадачили меня детские грабельки о трёх корявых зубцах. Затаился я: не дышал, не шуршал, чтобы мыслями не греметь, остерегался даже соображать. По другую сторону шкафа необъятного заглянул. Мать честная, не зря предчувствия бабочкиными крыльями трепетали. Притаился за шкафом кое-кто плюгавый, в очочках. И недоброе учинял. Без всякого зова проснулась книжечка малая и не хуже любой клопедии тихим голоском объявила:
