Кисли мы с подружками на полке книжных новинок, сырели по соседству с голубиным гнездом. Мелькали пылинки. И кукушка плакала вдалеке. Мыши приходили в будни и в празднички, переплёты с голоду уплетали. Трясогузка прилетала, моль из-под корешков вылавливала. Гусеницы осторожные таёжные наши листики пожелтелые глодали. Плесень на страницах разрослась, а цвела она чёрными цветочками с запахом горчицы и пороха. Голубята в читальне летать учились и от страха в полёте гадили. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь щели в заколоченных окнах, добела обложки выжигали. Капало в трёх местах с потолка, лился осенний дождь на титульный лист, краску с картинок слизывал. По ночам врывалась в наш полусон песня волчья. Среди бела дня вдалеке грохот выстрела живое и мёртвое сотрясал. Онемели мы, новинки десятилетней давности. Озябли под паутиной Сыроеда Одноглазого, здешнего столетнего паука. А меня и вовсе стиснули с обеих сторон отсырелые плечистые книжищи. Как купчихи, выстроились в ряд и заумно, весомо молчали. Стояло вокруг безветрие. Моталось окрест безмолвие. Тянулось время смолистое, день в ночь неторопливо перетекал, рассвет с закатом безразлично перемигивался.
Вдруг, после ворчливого осеннего дня, средь ненастной тёмно-синей полуночи врываешься в наш отдел периодики ты, дядька Посвист. Студёные ветра свистят в твоих волосах, а в бороде снежинки поблёскивают. Вот уж и заплясали под потолком весёлые сквозняки, растолкали ненасытную моль, вихрем взметнули затхлую книжную пыльцу. С непривычки, холодком разбуженный, возмутился фанерный стеллаж, нагловато встал на пути, ну да ты его впотьмах не заметил и с разбегу в щепки разнёс.
Ты теперь в нашем отделе хозяин, кому хочешь периодику разбояривай. А меня лучше кинь, дядька Посвист, голодной печи в пасть. Алому пламени на растерзание отдай. Только не оставляй на полке книжных новинок, ещё десять лет с подружками помалкивать, под боком у толстобрюхих томов существование влача…»
Хитрила бойкая книжечка. Где уместно – погромче всхлипнула. Льстецы покрупней подсыпала, на все лады похвалы щебетала. Обаяла. Пожалел я щуплую за негордый рассказ. Чтобы не замять, бережно, словно денежку в полцарства величиной, спрятал в карман тулупа. Пусть покамест полежит, обсохнет, по соседству с двумя отвёртками, клубочком, отгоревшей лампочкой и огрызком чернильного карандаша. А на кой её применить – там видно будет.
Подтолкнул тихонько вторую дверь, с наспех замазанным стеклом. Затрещала на радостях книжечка:
«Раз затеяли рыбаки в читальне ремонт. Скинулись по рублю, накупили в магазине за рекой, за лесом, за ущельем Пёсьим два бидона краски густой и шесть разношерстных кистей. Вызвался трудиться Степан, человек легко заводной. Рано утречком размахнулся самой большой кистью, по двери широко мазнул, но тут его жажда позвала. Уронил Степан кисть и пошёл через лес, и опять через лес, и ещё пять неровных вёрст через лес за чистой силой. Самогонка местная так называется. А ремонт подождёт.
Потом уж сирота Степанова прибегала. В три годка палец в краску засунет и давай на полу ромашки вымазывать, в пять годов – ягоды заморские, сладкие, высунув язык, на стене выводила, в десять лет малевала лебедей из балета, после тринадцати – баб неодетых. Куксилась, когда её Степнушкой дразнили. Потом повадилась сирота Степанова втихаря в читальне курить. Как-то раз долго у окна она раздумывала, слово недлинное на двери мазнула, сигарету потушила, кисточку бросила и пошла на молодого рыбака глядеть.
Жучка целое лето в читальне крутилась, в краску нечаянно наступив, лапами узоры развозила. В конце августа погналась лопоухая Жучка за мухой, у реки незнакомых людей увидала, дружелюбно хвостом замахала. Видно, те геологи нашу Жучку беспородную с собой увели.
Кошка Мурка дремала в читальне по вечерам, как-то раз впотьмах бидон опрокинула, краску загустелую повсюду разбрызгала. Осенью с реки богатым уловом подуло, знать, молодой рыбак – не дурак, раз ему большие рыбы клюют. И ушла голодная Мурка поближе к реке.
Мышка хвостик в краску обмакнула, наугад мазнула, испугалась и убежала. Это два геолога, от посторонних ушей укрывшись, отношения в читальне выясняли. Один другому напоминал о сыне и жене. И ещё о какой-то несчастной Нине.
Осенью уехала Степнушка вдогонку за женатым геологом, а за ней, накинув на плечи рюкзак, бросился молодой рыбак. Так и осталось у этой двери стекло полосатое, сквозь щели глядит синяя темень. А ремонт в читальне отложили до лучших времён».
…Пропела дверь болотной птицей, по полу ворчливо проскребла и нехотя отворилась. Очутился я на пороге книжных закромов и почувствовал, словно явившись взаймы просить, что некстати пожаловал. Внутрь шагнул бочком, опасливо и вдоль стеночки бревенчатой с осторожностью пустился в путь. Обдало мне лицо духом давнишней бумаги. Cвинцом прогорклым – от продрогших чернил донеслось. Оказалось, век не метённые закрома до отказа набиты шкафами. Перекрыли окоём вдоль и поперёк, заслонили кругозор от пола до потолка. Свежего воздуха – чуть, одна пыль да муть. Что ж за бездарь их впритирку, без ума устанавливал? Даже баба со средним задом в щель рачительную через силу протиснется. Девка потолще, лапшой откормленная, в проход меж шкафов не пролезет. А ворвётся в читальню свинья матёрая – ведь пробкой застрянет в скупой расщелине. Но три курицы рядком поместятся.
Пошарил в шкафу рукой: столпились на полке книжицы. Ощупал полку нижнюю – то же самое. Кое-где попадались закладки. В темноте меж страниц узнавали пальцы автобусный билет, рублик, из употребления вышедший, сушёный стебель клевера и жёсткий, как леса, волос. Среди ночи эти книжицы – безымянная чёрная рать, ни названия, ни рассказчика не узнать. А и в ясный день среди журналов, на уголках замусоленных, среди альбомов излистанных да истрёпанных, как думаешь отличить, который василёк-трава, а который – аир ядовитый. Или бузина, или ландыш-цветок, или вороний глаз? Сунешься на книжные полки с прополкой, а где тут книжка-сорняк, где книжка-рожь, разве сразу поймёшь? Вот поэтому, Вихорь Вихорович, дам тебе один ценный совет: если окажешься на пороге книжных закромов, сломя голову в них не бросайся, наугад брошюрки не выхватывай, всё подряд как шальной не читай. Большая закалка нужна, чтобы воротиться из книгохранилища тем же путём, с прежним лицом. Раз попал под вечер в книжную кладовую Лукерьин сын, ночь со свечкой чего-то листал, день, согнувшись, над книжкой сидел. Через неделю вышел и мать свою не узнал, и в деревне родной больше остаться не захотел…
В глубине книжных закромов сжалось маленькое оконце, оттуда тоненькой струйкой льётся знобкая осенняя ночь. Из-за деревьев косматых, острую бородку оттопырив, Старый Месяц за читальней следит. Истомился, осунулся, от волнения аж посерел, словно ненаглядная его среди книг заперлась. В окошко близоруко глядит, да только в загустелой темноте даже птице ночной ничего не видать.
Тягостно и горько вздыхая, ни на шаг Старый Месяц к читальне не приближался, хотя, по всей видимости, очень тянет его сюда. В одеяло ватное укутанный, долго он за лесом бродил. Знобило его и трясло на ветру. Потом вдруг валенки осенних туч скинул, с лысины кроличью шапку сорвал, сизые ватины облаков расшвырял в разные стороны. Мигом Старый Месяц через оконце в закрома проскользнул и поплыл по узкому проходу меж шкафов-громил, тусклым фонариком шаря по корешкам. Книжицу какую-то разыскивал. Такое, говорят, у многих бывает: прохудится душа, захворает, и надо её немедля унять. Почитать.
