Дышит мне в затылок ночь фиолетовым холодком, безжалостно темень на пятки наступает. Бегу со всех ног, окаянную тропинку потеряв. Оглушённое всё вокруг, безответное. Сосны по сторонам пляшут, в чащу тащат. Тут и там подозрительно ветки шевелятся. Всякая нечисть за стволами скрывается, за спиной кувыркается. Тени на хвойном ковре чёрными лохмотьями разбросаны. Но вдруг вроде бы впереди сверкнули небеса средь еловых шуб. Замелькали меж стволов синеватые лоскуты, неохотно шевельнулись ели, нахмурили кедры пушистые брови, затрясли колючими бородами и воинственно шикнули, что прощают в последний раз. Надорвался лес, словно не тайга отступилась, а льняная рубаха на локте треснула. Это не бахромка на ветру колышется, а ёлочки молодые уходят вдаль по высоким берегам реки. Не лохмотья на кромке темнеют, а сосенки корявые за обрыв цепляются, чтобы в воду не упасть, – на краешке выплясывают. Нависаю и я на крутом берегу. Надо мной небеса синие с робкими первыми звёздами, а в реке стена тайги отражается.
Текут по спине сорок восемь потов. Грудь угли красные насквозь прожгли. В горле – синий огонь. Глаза помутились – еле-еле дышу и дрожу. А вот и моя тропинка с чудинкой. Топчется вдоль берега, больше никуда не убегает и посмеивается. По камешкам, по глине, по корням еловым ведёт она меня к реке. Здесь, на пологом берегу, притаились, не выдавая себя ни единственным огоньком, пять чёрных сараев. Но почему ж не брызжет из щелей человечий плач? Что не льётся из труб песня пьяная? Да и ссора с визгом, с мордобитием из окошек низких не доносится? Не видать нигде, чтобы сети сушили. Лодок, кверху дном перевёрнутых, ни одной у реки не лежит. Окна заколочены, двери забиты, трубы холодные в небо тычут. Стало быть, оставили комнатки тесные, бросили кухоньки душные все бойкие девки, с ними – малые детки, пьяницы-муженьки и столетние старики. Кто ходить и бегать умел, покидали ковры в сундуки, запихнули тряпьё в чемоданы, разбежались в чужие края, разлетелись в заморские страны: луковое горюшко забывать, самоварное золотце добывать.
На краю рыбацкого поселка, будто сирота конопатая, кособокая изба-читальня притулилась. Наклонила соломенную крышу, недовольно крылечко скривила, словно яблочком недозрелым угостили. От усталости чудится мне в её окошке огонёк: сверкнул, дрогнул, опять исчез. Не пора ли уходить из этих мест? Вот-вот: снова как всполохнёт. Кто-то там, у окна, всё же есть. Затаился среди книг не наш, не ваш, свечку ручищей прикрыл и за округой безлюдной приглядывает.
Распорол тишину звук, перерезал дыхание. Загалдели разбуженные птицы в лесу. Звери глубже в норы забрались. Рыбы под корягами схоронились. Хорошо пошумели, обстоятельно, так-то вот заиками детей оставляют. Чуток в беспамятстве постояв, быль в уме перебрал, от небылиц отмахнулся, и вскоре происшедшему грохоту подходящее объяснение всё же нашлось. Где-то там, в тесной комнатке читальни, соскочила с крючка овчинная безрукавочка, мышь спящую напугала. Серая побежала, а за ней – две подружки вдогонку, да в потёмках задели подпорку. Зашатался хромой стеллаж. Каменный идол Некрасова с верхней полки стремительно ухнул, на лету книжки разбрасывая. Одна, две, три, ещё том. Половую доску головой прошиб. Пыль столбом. Закружилась пустая чернильница, заплясали банки и бланки, барабанят по полу от души химические карандаши.
Любопытством ужаленный, направился я к читальне. Нырнул, голову в плечи вжав, в густую наваристую неизвестность. Стал чужие сенцы в потёмках обшаривать. Две корзины нашёл с молодой свёклой, косицу лука у стены разгадал, дождевик на гвозде нащупал… Кругом ни звука, если прислушаться вскользь. А если как следует ухом пошарить, много из этого омута набирается. Мышь неподалёку книжкой обедает. То ли часики за шкаф завалились, то ли сверчок за фанерной стеной тикает. Жаба, что ли, поёт в подполе? Или курица сквозь сон причитает? Что-то легонько доносится с улицы: Ветерок Речной в темноте резвится, ветками по окошку стучит.
Двинулся я тогда поуверенней дальше. И тут нежданно-негаданно так огрели меня по лбу, что аж искры из глаз посыпали, слёзы в три ручья по щекам потекли. Отступил на полшага, обидчика рассмотреть пытаюсь, но вертится перед глазами тьма-тьмущая, всё подряд собой заслоняет. Возмутившись, шагнул на грубияна и ещё сильнее схлопотал. А вот и обидчик: одни и те же грабли, на которые я впотьмах наступил. Крался после них, едва дыша, и тихонько под нос шептал: «Лишь бы Заложный из тьмы не выпрыгнул. Только бы Игнатка Нудило из тишины не зевнул. Уходи, Щекотун начитанный. Не маячь, не толкай, за рукав не хватай, а не то словцом с горчицей накормлю, изречением перчёным напою да осыплю такой отборной сольцой, что свернёшься от колик в кольцо».
Отворилась послушно дверь первая, дерматином впопыхах обшитая. За ней скрывался маленький чуланчик: без окон, без тепла, без единого сквозняка. Пахло луковой шелухой, водой дождевой, прогорклым пшеном, молью. С первого впечатления был тот чуланчик порядочно заброшен, всеми подряд глубоко позабыт. Муха сонная по потолку гуляла, волосистым баском причитая. Сапоги-тихоходы болотные у порога валялись, на ощупь бесхозные: один крепкий, а другой – вдоль мыса худой. Вот и зашвырнул я их куда подальше, в тёмный угол. Встрепенулись голубь с голубицей, начали в потёмках кружить. Об стены, об что попало колотили. Долго передо мной носились, крыльями по лицу хлестали, потом вмиг сгинули где-то на чердаке. И всё стихло.
В темноте застарелой, лежалой заплетались мои ноги, что ни шаг, то да сё задевая. Сковородки большие и малые под руку совались, тазы да сита на рожон выныривали. Наугад перед собой ощупывая, паутину столетнюю добывал я по углам.
Небогата мебель чуланчика: низкорослые комоды с выдвижными маленькими ящиками. Вытянул один – сплошь какие-то карточки и осиное гнездо, с тыковку неспелую величиною. Нежилое. Вот тебе и Дайбог… Перебрал другой – снова карточки и две жирные моли по лицу щекотнули. Веники трав луговых под потолком качаются, за волосы норовят ухватить, а притронешься, крошатся сухие веточки в пыль. С этих веников облезлых снизошёл на меня деревенский покой: мята задурманила голову, липовые цветочки перед глазами заплясали, сладкой пыльцой осыпая, молодые сосновые шишки клейко в душу дыхнули. Потянуло прилечь на любой сундук, хоть полчасика подремать. Сморило меня основательно, сварили меня обстоятельно, всю осторожность, будто пену с закипевшего варенья, собрали. Одурью читальни окутанный, замечтался я, оступился, налетел на что-то дубовое. Вспыхнули мои рёбра и скула, словно их чугуном раскалённым злая баба прижгла. По спине прилично огрела. Прямо в темечко с размаху рубанула острая какая-то дура. А потом дубасили без разбора, словно сводника или вора. Но кое-что из того, что сыпалось в меня, я все же схватил. Пощупал, обнюхал – бьётся в руках щуплая книжечка из десятка берёзовых страниц. Грубовата бумага, старого образца: толстая, волокнистая, на сгибе ломается. «Ничего, на растопку сойдёт». Затрепетала книжечка малая, в ответ на мои раздумья жалобно прошелестела страницами:
«Ты сначала вникни, дядька Посвист, где находишься. А потом, не спеша, делай выводы. Занесло тебя средь синей полуночи в отдел периодики. Годков десять с приличным довесочком не влезала рука человека к нам в картотеку. Много зим не ступал сюда ни ребячий чобот, ни заношенный мужицкий сапог. Собачья лапа и бабская туфля на пороге много лет не топтались. Детские сандалики не вбегали, девичьи босоножки не вплывали, старушечьи галоши не чапали, а ботики деревенских парней и подавно нелёгкая не приносила.
