Облетел Недайбог круг над лесом, на сосне высокой присел отдышаться. На суку вороньи перья уселся расчесывать. Над деревенькой сурово склоняясь, тенью тревожной укрывал дворы. Смекал, окаянный, куда бы податься, у кого в избе заночевать. Обомлела я. Оледенела я. Хоть чесалась, как назло, спина под кофточкой, шевельнуться боялась и поближе придвигалась к стене. А соседи всё толковали. Тарахтела Лопушиха неуёмная, выводя на блюдце чайной ложечкой заковыристый узор, одуряющий:
«Лишь один Лай Лаич во всём городе к вздохам горемыки прислушался. Поначалу сомневался Собачий царь, не особенно муки принимал всерьёз. С недоверием вздохи ухватывал и надеялся, что боль загладится. Всхлипы горестные услыхав, отмахивался, мол, безволие это осеннее, затянется рана сама собой. Но как-то разбудили Лай Лаича, хоть и спал он глубоко, основательно, на далёкой окраине города. Разливаясь над крышами железными, барабаня в окна закрытые, бился грустный крик громче всех остальных. Тут уж уловил Собачий царь: доведён человек до отчаяния, пропадает человек окончательно, что есть мочи на помощь зовёт. И тогда убедился Брехун, что его черёд настаёт. Торопливо вскочил с диванчика, пиджачишко на плечи накинул. Патлы не расчесав, пыль не смыв с лица, в путь неблизкий пешком отправился. И безотлагательно, в тот же день на широкой улице просителю явился…
Есть одна загвоздка негласная, что не всякого к добру выводит Собачий царь. Неизвестно, чем его вмешательство обернётся. Неведомо, к чему его участие приведёт. Это всё зависит от тебя. Если уж столкнёшься с ним средь бела дня на Тверской или иной московской улице – будь начеку, уши не развешивай, жди на ровном месте подкоп. Об остальном мужики и бабы упорно помалкивают, будто челюсти им свело. И ни вытянуть, ни вырвать слово из сжатых губ нет возможности. Опечатано».
Замолчала Лопушиха осторожная, за Лохматым украдкой приглядывая. Не могла понять, стоит ли продолжать. Больно уж сожитель её насупился, из-под сдвинутых бровей глядит без доверия. С духом собиралась Лопушиха, в пальцах хлебный мякиш катала.
Шею вытянув, парил Недайбог над деревенькой, крыльями могучими норовил все хатки обнять. Ниже и ниже с ночного неба соскальзывая, кое-где задел хвостом верхушки антоновок. Обгорели у тех яблонь сучья, осыпались недозрелые яблочки на землю. А там, где Недайбог крыльями землю хлестал, три года потом ни одна травинка не выросла. Ни укроп, ни овощ-редька, ни малинов куст в тех местах пять лет не принимались. И стояла земля омертвелая… Никому не дано понять Недайбога, умыслы его неподвластны людям. Может, целился он в трубу Кручининой, в тепле до утра подремать, в чугунок с солянкой засевая сажу едкую, ядовитую. Или направлялся к сараю Крайнева, по сеновалу искрой прокатиться, дымом кружевным предрассветное небо выстелить. Но тут пронзительно взвизгнула над моей головой форточка и задумчиво отворилась. Видно, локтем Лохматый подтолкнул её, чтобы за окно свиную кость швырнуть. Пронеслась свиная кость увесистая возле самого моего виска и на грядку где-то опустилась, муравьям да лисицам на радость. Сверкнул глазищами Недайбог, растворённое оконце приметил. И прямёхонько в соседский вагончик тенью чёрной, грозовой тучей, горемычной вдовьей косынкой, занавески встревожив, ворвался. Выжидала Лопушиха-пройдоха, полукавее схитрить норовила. Но ворвался в вагончик Недайбог, вот и ляпнула она невпопад:
«Изо всей округи найдётся ли хоть один башковитей тебя? Ты толковый мужик, с соображаловкой, в моторах всяких разбираешься, и в руках у тебя всё горит. Уж с твоей-то хитростью, с твоим умом можно было бы по жизни продвинуться, неумех и раззяв растолкать… Надо тебе в Москву, Лохматый. Поезжай прямо завтра, вот билет. Погуляешь по столице, проветришься, к кому надобно влезешь в доверие. Только время попусту не разбояривай и без повода рюмкой не балуй. О чём парни там таятся – подслушай, чего бабы молчат – смекай. Что вокруг летает – улавливай и со сбродом безродным нечёсаным дружбу попусту не води. Из заветного логова Лай Лаича вымани. Постарайся Брехуна повстречать. Сами твои глаза о нашей жизни поведают. Без слов Брехун догадается, что по жизни мы бредём-спотыкаемся, шатко-валко через силу существуем. Приглянуться сумей Лай Лаичу, обаянием к себе расположи его. И тогда проси, чего вздумаешь, не стесняясь, понаглей разведай, как вагон наш на путях выровнять, чтоб катил куда надо, куда я хочу… Выпроси, милок, для нас долю получше. И как справишься, телеграмму дай».
Возомнила неуёмная, что дело решённое. Думала, у неё под пятой мужик. Понадеялась Лопушиха бестолковая, что имеет на Лохматого понукальце. Да к тому же не простое, а серебряное. Значит, выполнит он все повеления, расшибётся, а дело состряпает. Невдомёк ей было, что недолог этих понукалец век и заботливо их надо, в трёх платочках беречь, подальше от чужих глаз. Возмутился Лохматый, затрясло его, взмок морщинистый бугристый лоб, заалели щёки небритые, вздулись вены на висках. Видно, укатилось Лопушихино понукальце под крыльцо, курица его склевала, или пёс дворовый проглотил. Легла на лицо Лохматого непроглядная тень – это всё Недайбог вороньим крылом над столом размахивал. Счастье хрупкое, надежду давнюю Лопушихину на настоящее супружество развеял, непогоду затевая в вагончике…
А откуда взялась скалка-то? Зрячим глазом клянусь – не заметила. И Кручинина потом утверждала: скалки у них сроду не было. Мол, всё время Лопушиха одалживала, а свою завести забывала. Притаилась скалка недобрая в углу на соседской кухоньке. Может, Недайбог подложил её, как бы невзначай, на виду. Сама сунулась скалка та в горячую руку Лохматого. Без разбора пошёл он орудовать, первым делом гжельский чайник уложил. Ох и сделалось визгу в вагончике! Ох и стало как шумно в вагончике! Стёкла били, голосили пронзительно и без жалости друг друга увечили. Забоялась я, как бы Ветер Лесной от гама не проснулся, и отправилась тихонько в лес.
Долго шла куда глаза глядят. От дождя косого пряталась под сосной. Ливень пережидала под ёлкой. Жалила мои ноги в оврагах крапива. Ежевика за юбку цеплялась. Вороний глаз за мною приглядывал. На лбу комар присоседился, и кусал в спину клещ. Чувствовало моё сердце: не надо домой возвращаться. Затаился Ветер Лесной в погребке. В уголок забился, в овчину укутался, сквозь дыры в стене за лесной тропинкой следит: не идёт ли старуха Тармура домой. Трезвый он, выпить ему хочется, да снова не на что – вот он от злости зубами и скрежещет. А к вечеру, от жажды ополоумев, начнёт Ветер Лесной метаться в четырёх стенах. Платки из сундука вышвырнет, душегрейки истопчет, снова мои штопаные валенки выставит, окаянный, под дождь. Но, однако, на том не утешившись, как всегда, примется буянить по-крупному: табуретки раскидает, миски разбросает, ящички из буфета вытряхнет. Перебрав, расшвыряв всё, что под руку попадётся, не найдя ни рубля, ни сухарика, окончательно озвереет пьяница, кровью нальются его глаза.
Уж, небось, поздний вечер за кривым да низким окошком погреба. Дождь беспечно по крыше постукивает. У Кручининой в избе огонёк горит. Занавеской её окно задёрнуто, значит, в гости кто-то наведался. Скрашивает одинокой жизнь. Тихо в деревеньке. Только изредка кошка в темноте орёт. Пёс спросонья в конуре тявкает. Хорошо, спокойно всё кругом. Только Ветер Лесной не унимается: носится по тесному погребу, кулачищами без разбора машет. Трясутся стены, сор с потолка сыплется, дверь фанерная на одной петле дрожит. А как пнёт Ветер Лесной миску ногой, как смахнёт со стола кружку пустую, вздрагивает спящая деревенька от грохота. Замирают тени в окне Кручининой. Крайнев во сне кряхтит и ворочается. И обходят звери хищные, облетают птицы малые шумный погребок стороной. Как представлю его растрёпанным, недовольным, с мордой небритой, – бегу без оглядки в чащу, дрожу и обернуться боюсь.
