Уж скатился долгий день к вечеру, а темнеть-то небо и не думало. Задержался вечер над бульварами, фиалковый в листве повис. А в нетопленой каморке на Лихоборских Буграх креслице шаталось во все стороны. И скрипело, и скулило жалобно. Как под ласками-то, старое, не треснуло? Ведь на креслице том баловались не спустя рукава. Обнимались да лобызались не спеша, не дыша.
А Липочка замечание не простила, царапину на спине не забыла, задурила Лаича и как куснет его за губу, а потому что не надо девушек острыми ногтями поучать. От укуса разгорелся Брехун, от укуса разошёлся Брехун, явилась откуда ни возьмись в нём сила невиданная. Стал он одёжки Липочкины разрывать, лохмотья на пол швырять. Дёрнул хорошенько в разные стороны – нету кофточки, только тряпочки возле шкафа валяются, а что за шкаф такой, не видать впотьмах. Поднатужился Лай Лаич – нету лифчика, плакал тятенькин подарок к дню рождения. В лоскуты изорвал юбчонку и клочками трусики растрепал. Осталась Липочка в чём мать родила, как лебёдушка бела.
Без натуги зашвырнул Лай Лаич девицу на плечо, словно коврик скатанный, и куда-то решительно потащил. Болталась Липочка куклой тряпичной, колотила Лай Лаича в спину. Куда несёт, волновалась. И смеялась. Ничего не объяснял Брехун, быстрее ветра нёсся сквозь темноту, натыкался на табуретки, на тумбочки и босыми ножищами шлёпал по полу.
Осветилась ванная комната, уколола в глаза яркой лампочкой. Оказалась Липочка в эмалированном корыте с незабудками. Прикрывает волосами острые груди, они у неё упругие, словно тесто для сдобных пирожков. Золотые волосы рассыпаются, соски-ягодки наливаются, глаз не оторвать.
Не обмерла красавица, не испугалась дикая уточка, сначала для приличия стеснялась, глазки поднять боялась, потом как стрельнёт в Лай Лаича из-под бровей чёрной смородиной. Вот в тихом омуте чего сидит, вот в скромной девице чего имеется: то ли шутит, то ли мутит, может, даже уже и любит, а если нет, чего ж она так глядит, на что намекает, куда стреляет? Полюбовался Лай Лаич и давай озорницу водой полоскать, мягонькой мочалкой растирать. Трижды в пену мыльную с ног до головы одевал, трижды белую шубейку смывал. Текли из душа струи горячие, паром заполнялась непросторная ванная. Раскраснелось тело молодое, ударило тепло в голову, разомлела Липочка, расслабилась, потеряла разум окончательно.
Укладывал Брехун девицу мокрую, послушную на узкий диван. Сам, как был в жинсах да в свитере рваном, так на краешке и улёгся. Не лобызался, не обнимался, даже пальчиком не трогал. Молчал, моргал, наблюдал.
В окошке под потолком объявилась луна, словно кто-то положил кусочек сыра на чёрный хлеб. Немного погодя возникли звёзды: посолили тот хлеб крупной хрустящей сольцой. Липочка на спине лежит, в потолок глядит, а ведь холодно ей, руками себя обняла, ножки косичкой переплела, не шевелится, напевает, ожидает. Как заметил Брехун, что девице холодно, как почуял, что красавица озябла, возникло одеяльце синее в его руках. Накинул Лай Лаич одеяльце, укрыл себя и Липку с головы до пят. Раскинулось по дивану сине море, над ним в окошке бабушка луна поблёскивает, звёздочки смешливые дрыгаются. Дымок, капроновый платок, мимо луны проплывает, облачка тюлевые пробегают. Спокойно сине море-одеяло, тишь, гладь, можно под парусом гулять. Дует в окошко летний ветер, свежий, сочный после ливня, оборвал он пыльцу у цветов липовых, своровал ароматы у трав луговых, клейкую смолу тополя прикарманил, мимо киоска, где кур жарят, пролетел, над крышами московскими просквозил, что нашёл, всё с собой унёс. Потемнело сине море-одеяло, прошла по нему от края до края волна – ну что ж, такое бывает, если баржа-тугоход где-то плывёт. А и вздохнуло синее море ещё раз, набегают волны одна на одну, назревает шторм неописуемый. Показалась с краешка Липкина пятка – и тут же потонула из виду. Вынырнул с другого бока локоть Лай Лаича – и тоже канул незамедлительно в пучины. День гуляло сине море-одеяло, два шумело. Уж клонился третий день к вечеру, а море-одеяло всё волновалось, ревело, бурлило. Во все стороны шатался диванчик, и скрипел, и плакал неновый.
Может, была когда-то Липочка глупенькая и зелёная, да только много чего она узнала с тех пор, как попала в объятия Лай Лаича. Не терял Брехун времени попусту, сразу смекнул: девушка попалась неучёная, видел в глазках её мало сознания, в словах немного премудрости улавливал. Уж он птичку с золотой головкой заманивал, наивную поглаживал-обхаживал, несмышлёную ласкал-приручал и уже заранее скучал. Но как укрылись они одеяльцем синим, пошли-поехали настоящие чудеса. Много о чём догадывался Брехун, все секреты Липочкины раскрыл, складочки да впадинки заучил, а всё равно три дня баловался, про себя удивляясь: экая чаровница подвернулась. Веселился Брехун, девицу развлекал, себя ублажал, неслись они на сером волке по дну моря-одеяла, разметались золотые волосы, растрепались взмокшие патлы, пропотели оба, ослабли, всё равно молчали да скакали как полоумные.
Весело жилось Брехуну с Липкой: что ни день, на годок молодел, что ни ночь, по пять лет скидывал. Целыми днями на диване баловались, целыми ночами с дворовыми псами по улицам болтались. Прикупил себе Лай Лаич ролики, рваные ботинки свои в окошко вышвырнул – люди добрые всё подберут, не обидятся.
Хорошо жилось Брехуну с Липочкой: на рассвете ездили вдоль Москвы-реки, взявшись за руки. На закате учил Лай Лаич девицу блины печь, щи варить, винегреты крошить, а сам удивлялся, до чего ж молодёжь криворукая.
Что они там ещё в логове Лай Лаича делали, через скважину замочную не унюхаешь. Договорились или разругались – очень уж оконца подвальные малы, – ничего не слыхать. Тут потребуются уши чуткие, к полуслову да шепотку хваткие, здесь сгодятся глаза острые, чтобы через щель занавесок быль и небыль разглядеть.
Так-то вот и докатилась Липка. Так-то и расцвела на Лихоборских Буграх.
Глава 3
Тармура
Дорога – оброненный поясок – лежит среди лесов. А чего ж не слыхать ни рёва шоссейного, ни голосов? Да откуда взяться шуму тревожному в глуши таёжной… Далеко впереди смыкают хоровод черно-бурые ели. Позади, уронив головы друг дружке на плечи, тихонько напевают сосны-громилы. Белая «Чайка» по той дороге летит, жемчужными боками со скупым солнцем перемигивается.
А кто в той авто мчится, в тарахтящей? Кто в «Чайке» с примятым крылом, с выбитым задним фонарём с утра пораньше тревожит чащи? Так, ничего особенного, сидит за рулем нахохленный филин: перья торчком, нос крючком. Уши седые навострил и синими глазищами от капота до самого горизонта на дорогу скучает. Нечем поживиться среди лесов. Пролетает стороной обочина: камешки, стекляшки, чубчики травы. Бросается под колёса мокрый с ночного дождя, морщинистый асфальт. Один и тот же уж многие вёрсты.
Только филин – это так, первое впечатление. Со второго взгляда проясняется: управляет «Чайкой» дед доисторических лет. Руки на руль уронил и, видно, про них забыл. Испещрены те руки морщинами-трещинами. Вены сквозь кожу глаголицей проступают. Чинно катит старец, с самомнением, словно за великие дела знаменит. Пушистые его волосы бережно гребнем расчёсаны. Да и борода хоть куда. А глаза у него тревожные, с холодком, будто небеса поздним вечером, после дождя. Казалось бы, чего старику горевать? Развалился в овчинном тулупе, тепло, уютно ему едется. Тарахтит равномерно двигатель. И прохлада осенняя рябиновая в салоне гуляет. Вот ворвался в щёлку бокового окна придорожный Вихорь Вихорович, укутанный в клочки ясного голубого неба. По-приятельски распушил дедовы волосы, бороду перистыми космами растрепал. Пылают щёки впалые, блестят глаза синие, но улыбка на губах не наметилась, борозда меж бровей не расправилась.
