Придвинулся Брехун, обнял девушку ласково, прижал мягонькую к себе, не противится Липка, не шевелится даже. Сидит она задумчиво, улыбается загадочно в зеркало лобовое, хлопают ресницы крылышками, играют глазки, как мальки на отмели. Плывёт машина неизвестно куда по улице-реке, левый дворник обессилел и замер, правый дворник изо всех сил старается, да всё без толку – льются по стеклу водопады нескончаемые, булькают, тренькают, колотят нещадно увесистые капли.
Ехали-ехали, очнулся Лай Лаич, начал выяснять, куда его везут. Очень не терпится ему поскорее девушку к себе домой пригласить, полотенчиком мягоньким обтереть. А дорога непрямая всё тянется. Озирается Лай Лаич по сторонам, окошко запотелое протирает, на улицу выглядывает, примечает, по каким краям едет. Да только ничего не узнать, за окошком ливень проливной, ни конца ни края непогоде не видно.
– Эй! Как, бишь, тебя! – рыкнул Лай Лаич.
– Вадим. Можно Водило, я привык. – Голос у Водилы Вадима тихий. Говорит без лести, но ласково. Раз услышишь, навек запомнится.
– Ты скажи, голубчик Водило, отчего так долго разъезжаем? Больше часу по трущобам болтаемся, по каким краям – не узнаю.
– А у нас так: кому не нравится – пешком идут, а не хочешь пешком, потерпи. Если замёрзли, печку включу. – Голос у Водилы вежливый, но с достоинством.
Петляет под дождём корыто-авто. Брехун недовольно в оконце поглядывает. Липкины пальчики поглаживая, ноготки её, как ножички, на остроту пробует, улыбается девушке для виду, а сам зубами скрипит, на Водилу не глядит. Липка едет скромницей-лебёдушкой. Из-под бровей стрекает глазками в зеркальце. «Я ли, – спрашивают те глазки, – не куколка? А носик у кого такой остренький, ровненький, без горбинки и без оспин. Щёчки у меня румяные, гладкие, не белёные, не напудренные, на них две родинки: одна малая – мушка-звёздочка, другая побольше, возле правой скулы. И ресницы у меня загибаются, никакими тушами не намазаны. Ржаная у меня коса, луной расчёсана, солнцем позолочена».
Хмурятся брови молодца Водилы, не отвечают ей глаза зелёные, путь-дорогу высматривают, в дожде от ответа прячутся.
Плавало автокорыто, бултыхалось. Не заглохло, и то хорошо. Не сломалось, и то приятно. Ходили ходуном двери железные, громыхало что-то в багажнике, брызгали капли изо всех щелей, кряхтела педаль сцепления, руль скрипел-скулил подозрительно. Казалось Липке, что так и будут они плыть втроём по улице-реке, по размытой да заплаканной Москве. Зашумела печка, раскалилась, просушила воздух. Разрумянились щёчки Липкины, потеплели руки-ноги усталые, опустились веки тяжёлые, пел по стёклам ливень колыбельную. Так бы всю жизнь и ехала она, чтобы Брехун под боком нашёптывал и водитель в зеркальце глазами поблёскивал.
Прилетали сны сладкие, как русалки шептали, в омуты тихие зазывая. Нырнула Липка до самого дна, щекотали ей лицо водоросли мохнатые, стебли кубышек по плечам скользили. Тонкие нитки розовых лилий за руки хватались, в узлы вязались, всё сильнее опутывали. А на дне того омута озёрного перловицы створки разинули, блесна оброненная сверкает. То тут, то там, словно глазки, переливаются изумрудами стёклышки, камешки мокрые, ракушки голубые.
Плывёт Липка, как хозяйка гладит дно песчаное, раков по спинам щекочет, щукам, что под корягами таятся, в глазищи заглядывает. Осмелев, хватает в кулачок рыбок малых, окуней и плотвиц серебристых, знакомится и отпускает с миром, чтобы помнили. Плывёт она дальше, ножками перебирает, ручками загребает, в омуты тёмные всматривается, нет ли там кого. Всё мерещится ей, что должен кто-то найтись на отмели у берега, в беседке из сплетённых ивовых корней. А нет ли его в затуманенной водице, где ил? Не видать ли в холодном течении, где в озеро студёные ключи впадают? Но никто не выплыл Липочке навстречу, только русалки тихонько шептались и редкие рыболовы покашливали, покрякивали, окурки в воду бросали. Плыла Липка тихонько, по обе стороны провожали её Брехун и Водило Вадим, не мешались, не шептались, оберегали молчком.
Вдруг подпрыгнуло корыто-авто и остановилось. Зашевелился Лай Лаич, зашуршал денежкой, передал водителю щедро, но без лишних слов полцарства: «Четыреста рублей за помощь и сто – за дорогу от крыльца до крыльца». Липочку за плечо потряс, сны-русалки нещадно разогнал. Дверцу с третьего раза всё ж отворил и поманил спящую красавицу за собой на волю, оплаканную дождём. А небо-то уж отревелось. Поскулило, повздыхало, успокоилось. Даже кое-где посветлело, потому что ночь вернулась восвояси, в метро окраинное, досыпать. Дрожали ясени, осыпались с листвы брызги холодные на Липкину голову. Клёны переговаривались, берёзы хихикали, капли роняли на Липкину кофточку. Просыпалась на ходу девушка, воздух фиолетовый, грозой напоенный, заставил её вздрогнуть. Задрожала Липка, оробела, шла несмело. На водителя так хотелось последний разок полюбоваться, но отчего-то не решилась она обернуться… Зашуршало корыто-авто за спиной, пыхнуло на прощание дымком, уехал Водило Вадим, укатил с ветерком. Не оглянулась красавица, глазки навострила, бровки нахмурила, стала выяснять, в каких краях очутилась.
Обводил Лай Лаич хозяйственной ручищей дворы.
– Вот, – говорил, – приехали мы на Лихоборские Бугры. Нет милее и красивше места во всей Москве.
Заметили Брехуна две старушки, остановились и наблюдают.
– Вон, – шептал Лай Лаич, – две пенсионерки идут, сумочки матерчатые несут. Сами маленькие, сухенькие, как две битые морозами яблони. На первый взгляд милые, безобидные. Одна в платочке, другая – в беретике. Плащи на них столетние, нейлоновые… А ты первый взгляд пропусти, второму-третьему доверяй. Первый взгляд – это только отрезала, вторым наметай, третьим намертво пришивай. А то будет вокруг тебя худая, штопанная гнилыми нитками быль. Вот и получается, на третий-то взгляд, что две старые ведьмы в сторонке стоят, перешёптываются. Уж они Лай Лаича осуждают, через мясорубки перемалывают, тёрками перетирают. А ты их наговоры ветром развей, мне верь.
Падают с карнизов, с веток, с качелей капли, щёлкают, хлюпают об листву – кроткие песни слагаются на Лихоборских Буграх. Скрылись из виду две старушки. Никого не видно на улочках. Скамейки дождём умылись и не помнят, кто на них сиживал, кто газетку читал, на баяне играл, курил или всхлипывал, чёрную лебедицу обиды из груди выпуская. Размякли тропки в сквериках, разгладились на них морщины от колёс, смылись печати подошв да клейма каблуков. Позабыты летящие шажки, уверенная походка и шаткая вечерняя прогулка. Обновлённые тропки, как малые детки, врассыпную несутся, в прятки играют.
Тем временем то тут, то там неприметно занавески шевелятся, в окнах луны лиц маячат – это жители Лихоборов интересуются, что за пигалица с Брехуном под ручку идёт.
– Вишь, – объясняет Лай Лаич, – наблюдатели не дают безвестностью насладиться, всё им доложи, каждый шаг объясни. Она вся жизнь впереди такая. А ты не поддавайся, Липочка, язык за зубами держи, куда идёшь, не рассказывай, о чём мечтаешь, помалкивай. Думы, милая, ещё то добро. Ты его от чужих утаивай, от завистников береги, от воров охраняй. А то утащат твою мечту – что делать будешь, куда отправишься? Кто знает, когда ещё выдастся минутка в тебя ума вложить… Поэтому слушай Лай Лаича. Осознавай как следует мои слова. Ты ходи, голубушка, тихонько, неприметно, каждый день – по разным тропкам. Вот и не узнают, где ты есть. По моим мосткам хаживай – в речку не свалишься. По моим тропинкам ходи – не оступишься. Не болтай, голубушка, помалкивай, а сама-то потихоньку всё улавливай. Вот и не угадает никто, что у тебя на уме, чего от тебя ожидать. Останешься ты, светик мой, для всех загадкой, никто не додумается, чем тебя унять, как удержать. А для начала пойми: кто для тебя свой – с тем и пой. Со мной дуэтом песню затягивай – не ошибёшься.
