Скрежеща зубами, Аня рухнула на кровать и закопалась в одеяло. Еще эти дурацкие мойры – что за чушь лезет ей в голову? Не бывает никаких мойр, и никакими особенными силами она сама тем более не обладает. Хватит, наигралась. Аня крепко зажмурилась и приказала себе уснуть. Некоторое время ей казалось, что это невозможно, настолько сильно в ней клокотало бешенство. Она повернулась на один бок, потом снова на другой и совершенно неожиданно провалилась в сон, как будто на ней нажали кнопку.
День девятый
Первая мысль, которая пришла Ане в голову, как только она открыла глаза, была: сегодня я выхожу.
Она сразу же села на койке и огляделась. Камера вдруг показалась ей уютной, как никогда. Можно было бы и еще десять дней просидеть в такой, великодушно подумала Аня. Ей все нравилось. Стены эти оранжевые – какой приятный оттенок, странно, что она не обращала на него внимания все это время. Просторно. Кровати не самые плохие, даже спина ни разу не болела. Аня перевела взгляд за окно. Там было пасмурно, но сегодня и это показалось ей удачей – зато не жарко. Аня опустила ноги с кровати и нащупала шлепанцы. Она чувствовала себя выспавшейся и отдохнувшей, и настроение у нее впервые за десять дней, начиная с самого первого в ОВД, было по-настоящему хорошим. Уже собираясь встать, она мазнула взглядом по изголовью кровати.
Рядом с ее подушкой лежала цепочка. Вчера перед сном она опять машинально крутила его в руках.
Ане хватило одного взгляда, чтобы ее воодушевление как рукой сняло. Все вчерашние мысли нахлынули разом. Привиделось ей все или произошло на самом деле? Неужели женщины в ее камере и правда мойры? Является ли она одной из них? Больное ухо, о котором Аня успела позабыть, вдруг как будто наполнилось глухотой – несмотря на то, что в камере было тихо, Аня теперь отчетливо чувствовала, что ничего им не слышит.
С кровати она встала, чувствуя себя разбитой старухой. От бодрости не осталось и следа. Дошаркав до раковины, Аня умылась и долго рассматривала себя в зеркальную пленку, надеясь разглядеть видимые доказательства своей божественной сущности. Увы, они явно не подлежали обнаружению. Из зеркала на нее смотрело совершенно обычное лицо: карие глаза, бледные губы, россыпь веснушек на щеках. Бывают на свете конопатые богини? Аня подумала об этом и даже фыркнула вслух – как будто на свете бывают какие-нибудь богини!
И хотя она каждую минуту напоминала себе: магии не существует, – она не могла перестать примерять ее на себя. Бредя обратно к кровати, Аня пыталась вспомнить, случалось ли с ней раньше что-нибудь мистическое. Может быть, она с детства управляет чужими судьбами, но просто не отдавала себе в этом отчет? Аня не знала, что именно ищет в памяти, и потому прыгала по воспоминаниям, как по льдинам на быстрой реке, нигде не задерживаясь.
Университет. Школа. Подружка Света с пятого этажа – у нее были волосы как золотое руно, и как-то, гуляя с Аней, она сорвала розу и вставила ее себе за ухо – Аня тогда подумала, что ничего красивее в жизни не видела. Одноклассник, который дразнил ее за очки, – однажды он особенно ее обидел, и она его ударила, а потом так испугалась, что убежала и проплакала весь день. Ей было девять, она проснулась среди ночи и услышала родительский разговор: мама просила отца поменять в коридоре лампочку, и голос у нее при этом был абсолютно чужой. Аня поскорее заснула снова, а утром родители сказали ей, что разводятся. Ей десять, она сидит на детском спектакле, и у нее ужасно мерзнут ноги, несмотря на меховые ботинки, – Ане хочется сбросить эти ботинки и обнять ноги руками, но так в театре вести себя нельзя, и она терпит. Ей девятнадцать, и они с Соней летним вечером забираются на крышу общежития и смотрят на небо, которое в Москве даже ночью остается дымно-розовым от рекламных огней. Все эти картинки мелькали перед Аней как слайды в проекторе, драгоценные и абсолютно пустые. Никаких ответов они не давали.
Тогда она решила подумать о чем-то более подходящем – например, о смерти. В конце концов, вокруг ее сокамерниц все умирали, может, разгадка кроется здесь?
Когда ей было тринадцать, у нее умер попугайчик – Аня вышла утром на балкон, а он лежал на дне клетки, неестественно оттопырив крыло. Она помнила, как долго его рассматривала и боялась, что ее застукает за этим мама – почему-то Ане казалось, что проявлять такой интерес к смерти, пусть и попугайчика, неприлично и ее обязательно поругают.
Сразу же следом Аня вспомнила, как умерла бабушка: последние дни она уже не приходила в сознание и только тяжело, хрипло дышала, лежа в маминой спальне. А потом однажды утром Аня проснулась и поразилась тому, какая в квартире тишина – и так поняла, что бабушки не стало. Она ждала, что сейчас испытает боль и опустение в сердце, но вместо этого чувствовала присутствие чего-то нового – словно смерть добавляла к сердцу, а не забирала у него. Раньше бабушка была обычным человеком, а теперь перешла в новое состояние, и отношение к ней стало сложнее. Аня пыталась это осмыслить и не могла. Как это – тебя не стало? Ане было пятнадцать, она переживала подростковый нигилизм и не желала обманывать себя ложными утешениями. Она не скорбела и не плакала, а, лежа на кровати, злилась на себя за скудость фантазии, потому что не могла вообразить, что такое умереть. Она могла представить себе, что бабушка уехала в Африку навечно. Могла представить, что она улетела в космос. Аня могла придумать любые условия, которые помешают ей когда бы то ни было увидеть бабушку или поговорить с ней еще раз, но то, что ее нет вообще, она представить не могла.
Этими двумя смертями исчерпывался весь Анин опыт, и ни к одной из них она сама отношения не имела. Она точно знала, что не желала никому смерти, и, честно говоря, даже с трудом представляла, каково это – пожелать такое.
Аня с надеждой перебрала в голове воспоминания о появлении людей на свет, но с младенцами дела у нее обстояли не лучше, чем с покойниками. Их тоже было двое – брат и сестра по отцовской линии, но, учитывая, что предшествовавшие их рождению девять месяцев Аня не подозревала об этом событии, она вряд ли могла на него повлиять.
Оставалось только признать, что даже если у нее и было божественное начало, оно дремало в ней так крепко, что различить можно было разве что его храп.
На завтрак Аню повел каменномордый мент. Сегодня утром он был почему-то особенно суров, не ответил на ее приветствие и смотрел в пол. Украдкой косясь на мента, пока они поднимались по лестнице, Аня думала, что одна из радостей освобождения заключается в том, что она больше никогда не увидит эту противную смену и особенно дежурную.
Баландер Сергей встретил Аню тоже как будто холоднее, чем обычно. Ее это даже оскорбило. Настроение опять начало выправляться (не в последнюю очередь оттого, что и баландера Сергея она больше не увидит), и Аня была настроена снисходительно. Она могла бы даже осчастливить Сергея беседой. Он, однако, выглядел сонным и шлепнул ей кашу в тарелку, даже воздержавшись от своих обычных шуточек.
Почти каждая вещь, которую Аня делала, приносила ей удовольствие – медленно поедая приторную кашу, она с наслаждением думала о том, что и каши этой ей больше не видать. Неожиданно все, что ее раздражало, стало озаряться светом ностальгии. Даже вяло переругивающиеся баландеры, даже пугающая дверь медицинского кабинета. Только не чай из веника. Он по-прежнему был отвратителен.
