Из-за редкости и драгоценности этих встреч Аня относилась к отцу снисходительно. Сложно ожидать исполнения базовых родительских обязанностей от такого неуловимого, небывалого человека. Он мог забыть про ее день рождения и подарить спустя месяц электрическую зубную щетку (в двенадцать лет) или куклу (в пятнадцать). Он никогда не интересовался, как у нее дела. Когда Аня что-то рассказывала про школу, он кивал, но явно не слушал. Она замечала все это, но осознанно игнорировала. Ей не хотелось, чтобы что-то портило ей картинку идеального отца, даже он сам.
Потом у него появилась другая семья и другие дети, и его рассеянность по отношению к Ане усилилась. Они стали видеться еще реже, но в некотором смысле это было для нее даже облегчением: теперь у отца больше не осталось возможности ненароком разрушить свой образ. Этот образ с годами окончательно законсервировался в Анином воображении: она думала о папе с теплотой и гордостью, но общения не искала.
Когда она переехала в Москву, их отношения перестали выходить за рамки формальностей. Приходя к нему в гости раз в год, Аня смотрела его самодельные фильмы про дайвинг в Индонезии, послушно восторгалась младшим братом и почти не рассказывала о себе. Ей казалось это справедливой платой за то, что у нее с ее исключительным папой сохраняются такие хорошие отношения. Иногда, впрочем, ее начинал грызть червячок обиды, но она запрещала себе думать об этом. Если ее отец был отцом с картинки, то и она должна была быть дочерью с картинки – то есть не ругаться, не обижаться, не требовать лишнего внимания, искренне радоваться за младшего брата, на вопросы “как дела?” всегда отвечать “хорошо” и не больше.
Под самым окном камеры вдруг заскребла метла, вернув Аню к действительности. Ворота спецприемника с коротким визгом открылись, и на территорию, пыхтя, въехала какая-то большая машина – наверное, мусоровоз. Интересно, зачем отец спрашивал, в каком она спецприемнике?
– На завтрак встаем! – сказала им в окошечко блондинка, откатывавшая Ане пальцы.
Кровать Наташи и Иры тут же ожила – Аня слышала, как Наташа заворочалась на своей верхней койке, недовольно сопя и бормоча что-то как обычно ругательное. Зато Ирка вскочила так стремительно, словно только и ждала сигнала.
– Ура! – громким шепотом объявила она, улыбаясь беззубым ртом. – Я сегодня выхожу!
– Ну хоть к-какая-то хорошая новость, – проворчала ей сверху Наташа. Судя по ее тону, Ирино освобождение вызывало у нее такое же неудовольствие, как и предшествующая ему отсидка. Впрочем, все на свете вызывало у Наташи неудовольствие.
Ирка порхала по камере от умывальника до кровати, попутно одеваясь. Заметив, что Аня не спит, она тут же пристала к ней:
– Пойдем с нами на завтрак!
– Не хочется.
– Да он вкусный, честно!
– Да мне просто не хочется.
– Почему никто никогда не ходит на завтрак?..
– Что ты пристала, сказал тебе ч-ч-человек, что не хочет, – шикнула на нее Наташа.
Ирка тут же замолкла, но счастливая улыбка не сходила с ее лица. Такой она обычно бывала только под лирикой. Очевидно, близость освобождения имела сходный наркотический эффект.
Наташа с Ирой ушли, и камера снова погрузилась в тишину. Аня не заметила, как задремала.
Проснулась она, когда соседки вернулись. Наташино лицо выражало отсутствие обычной антипатии к миру – зная ее эмоциональный диапазон, это можно было принять за бурную радость. Она триумфально несла новую бутылку с кипятком.
– Баландеры д-дали, – пояснила она, глядя на Аню, хотя та ничего не спрашивала.
– А как там Андрей?
– Это кто? – Наташа остановилась возле Аниной кровати и наморщилась, пытаясь вспомнить.
– Баландер, который вчера облился кипятком, – сказала Аня. В памяти моментально всплыла темная столовая, заполненная призраками. Аня передернула плечами.
– А, он… Мы не в-видели его, не знаю.
Наташа направилась к тумбочке и как ни в чем не бывало принялась заваривать чай. Аня мрачно смотрела ей в спину. Наташино равнодушие казалось ей особенно возмутительным. Это ведь именно она завязала на бутылке свою дурацкую веревку так, что Андрей обварился, – а теперь она даже не понимает, о ком речь.
То утро мало отличалось от других прочих утр. Все постепенно проснулись и сразу же уселись курить. Аня подумала, что ее сокамерницы напоминают ей индейцев, как их изображают в мультиках: четыре фигуры, закутанные в клетчатые одеяла, они сидели друг напротив друга на двух кроватях и дымили. Наташа, прихлебывая чай, из-за чего-то вяло ругалась на Иру – не от злости даже, а по привычке. Ирка в ответ только счастливо смеялась, сегодня больше, чем обычно, раздражая всех своей незамутненной радостью. Майя попросила у Дианы расческу и, перекинув свои длиннющие волосы на одну сторону, сидела как Рапунцель и гладила их гребешком. Для человека, пять дней проведшего в камере без душа, она все еще выглядела непростительно хорошо.
Смена сегодня была самая неприятная – круглая женщина-робот и ее толстомордые напарники. Когда они вошли в камеру и все встали, Аня присоединилась с демонстративной неохотой. Стоять перед этой женщиной ей совсем не нравилось, но вступать с ней в перепалку хотелось даже меньше – она одним своим видом вызывала в Ане такую неприязнь, что связываться с ней лишний раз было противно.
Безжизненным голосом зачитав их фамилии, дежурная кивнула своей каменномордой подчиненной с подведенными глазами, и та тут же принялась шарить по кроватям металлоискателем. Аня почувствовала, как кровь моментально ударила в голову – несмотря на то, что лично ей этот обыск ничем не угрожал, сам его факт снова показался ей таким унизительным, что захотелось немедленно устроить скандал. Стиснув зубы, она все-таки промолчала, постаравшись все свое презрение вложить во взгляд.
Когда полицейские вышли и каменномордая женщина с металлоискателем стала закрывать дверь, Аня спросила:
– А лук в спецприемник можно проносить?
– Что? – удивилась женщина. Ее каменное лицо от непонимания вытянулось.
– Я спрашиваю, лук разрешено передавать в спецприемник?
– Обычный лук?
– Ну да.
– А с чем вы его есть-то будете?
– Вы мне скажите, можно или нельзя? – резко сказала Аня. Она все еще злилась из-за обыска.
Женщина неопределенно пожала плечами и бросила:
– Можно.
– Зачем тебе, правда, лук? – поинтересовалась Катя, когда дверь закрылась.
– Захотелось.
– А я творог хочу, – сообщила Диана. Она плюхнулась на свою кровать так, что ее монументальная грудь заколыхалась под платьем, и капризно добавила: – Кто бы мог подумать, что они меня доведут до того, что я буду мечтать об обычном твороге?
Разговор тут же пошел о том, кто что хочет съесть. У Ани заурчало в животе. Отгородившись книжкой, она старалась не слушать, но до нее то и дело доносились обрывки слов. Через пять минут она мечтала о драниках, креветках с пивом, сливочном масле, фаршированном перце, черешне, бычках в томатном соусе, молоке, вареной кукурузе, торте “Наполеон” и котлете по-киевски. Достаточно было кому-то из ее сокамерниц вспомнить какой-нибудь продукт, как остальные с придыханием подхватывали: “Да-а-а-а…”
