Сейчас предъявишь ей претензию – и окажешься сам виноват. Какой-нибудь Абрек, Брилёв или Порфирьев тут же заявят, что ты-де, Инженер Экспедиционного Корпуса, не изготовил какой-нибудь очередной девайс вроде автопогрузчика, тележки или волшебной палочки. И это из-за тебя мы не нашли тыщу пицот тонн фармакологических компонентов и реанимационных блоков. И ты тут же заработаешь в лучшем случае какое-нибудь словесное унижение, а в худшем – штраф. И твоя семья вновь будет страдать. Нет, пожалуй, с требованиями к Снегирёвой Антон обращаться не будет. Но как-нибудь между делом, якобы невзначай, тонко, он этот вопрос задаст. В конце концов, можно предложить ей обеспечить восстанавливающими капельницами хотя бы командный состав экспедиций: капитана, лейтенанта и Инженера. Хотя тут есть проблема: реанимационный блок сам себе на шею не поставишь. Из-за этого Порфирьев получает лекарственный препарат слишком поздно, лишь тогда, когда кто-нибудь из солдат очнется и поставит ему реанимационный блок. А это происходит спустя несколько часов после тех минут, когда организм нуждается в медикаментозной поддержке наиболее остро. Но дело не в этом, а в том, что Порфирьеву на Овечкина плевать, и он запросто способен отобрать у него персональный реанимационный блок и поставить его кому-нибудь из военных. Потому что военные для него свои, а Антон – гражданский. Так что, если реанимационный блок невозможно поставить себе самостоятельно, то иметь его в персональном снаряжении еще не панацея.
В пятнадцать тридцать шестьдесят восьмых суток начался следующий цикл антирада, и вместе с ним начался цикл просто фантастического невезения. Не успела колонна отойти от места ночевки на пятьдесят километров, как лопнула металлическая сцепка, соединяющая аэросани с прицепом. Произошло это во время поворота, когда колонна огибала какую-то обугленную возвышенность, склоны которой утопали под слоем грязного снега. Лишившись сцепки, прицеп вместо поворота продолжил движение прямо, врезался в склон и застрял в каких-то обломках, невидимых под радиоактивным снежным месивом. На то, чтобы освободить сани, починить сцепку и вернуться на маршрут, ушло почти полчаса.
Колонна продолжила путь, но почти сразу аэросани налетели на невидимое в океане пыли препятствие. Массивный кусок обугленного пня, торчащий из черного снега, целиком сливался с окружающим мраком, и водитель аэросаней заметил его слишком поздно. Грузовик налетел на обломок лыжей и пробил ее. Технику, Порфирьеву и Антону пришлось, стоя по пояс в радиоактивном снегу, сначала разрезать сам заклинивший в пробоине обломок, чтобы извлечь его оттуда по частям, а потом заваривать образовавшуюся пробоину. С целью облегчения конструкции умники Миронова изготовили лыжу из пластика, на сорокаградусном морозе резак плавил пластмассу плохо, расплавленное вещество застывало под порывами ветра преждевременно, и на возню с лыжей ушло еще полчаса.
Но это оказалось только началом. Еще через час у прицепа лопнуло крепление одной из лыж, и он едва не перевернулся. Спасло чудо – уже накренившийся прицеп полулег бортом на здоровенный сугроб, оказавшийся наполовину расколотым, наполовину оплавленным обломком железобетона, в котором Антон опознал фрагмент опоры мостового быка. Порфирьев сказал, что, судя по карте, рек в этом районе нет, автомобильных развязок тоже, но сам же признал, что, учитывая то, что произошло с планетой, обломок могло притащить откуда угодно хоть за сотню километров. Как бы то ни было, падающий на бок прицеп лег бортом на обломок и замер в таком состоянии. На то, чтобы поставить его на полозья, загрузить то, что выпало, и починить вновь оборвавшуюся сцепку, ушло еще восемьдесят минут. И десять минут заваривали ту же самую сцепку, лопнувшую минутой позже, как только колонна пришла в движение.
Самое же опасное произошло к исходу пятого часа пути. У аэросаней лопнул подшипник пропеллера, и один из двух движителей вышел из строя. Поначалу Овечкин испытал некое подобие триумфа, потому что данный инцидент как бы намекал на то, что кто-то из мегамозгов Миронова допустил ошибку в расчетах. Но в ходе попытки ремонта выяснилось, что подшипник был далеко не новым и имел скрытый дефект, обнаружить который инженеры Брилёва возможности не имели. Потому что подобного диагностического оборудования в нашем подземном отеле ни хрена нет. Реанимировать пропеллер не представлялось возможным, мощности оставшегося пропеллера хватало едва-едва, чтобы аэросани с прицепом развивали скорость десять километров в час. И Антон очень хорошо понимал, что долго в таком режиме пропеллер не продержится.
Ситуация становилась угрожающей, и Порфирьев приказал всем, кто ехал в вездеходе, пересесть в аэросани. Люди набились в утепленную кабину, но из-за солдат в экзокорсетах все там не поместились, и снова пришлось сидеть друг на друге. Давка была ужасная, не было возможности даже повернуться, но иного варианта найти не удалось. Опустевший вездеход соединили с прицепом и попытались продолжить движение. Без прицепа аэросани сумели развить постоянную скорость двадцать пять километров в час, но надрывающийся вездеход не шел быстрее двадцати, и сидящий за его штурвалом Порфирьев тихо матерился, каждую минуту ожидая отказа заходящегося в надрывном реве двигателя. Двигатель выдержал, но к моменту окончания цикла антирада суммарно было пройдено всего сто тридцать километров, и до «Подземстроя-1» оставалось еще триста. Все понимали, что, учитывая доступную скорость, на покрытие этого расстояния потребуется десять часов, и это при условии, что больше поломок не будет. Чтобы выиграть хоть немного дистанции, колонна ползла через ледяную ядерную ночь до последнего, и разворачивать базу начали за пятнадцать минут до интоксикации. Все вкалывали молча, и Антона впервые не посетила мысль, что подобная игра наперегонки со смертью стала для экспедиции традицией.
Спецпалатку развернули до интоксикации, даже бедняга Дно успел зайти внутрь на своих двоих, и лейтенант устало пробубнил, что для их отряда можно менять нормативы. На этом все хорошее закончилось. Всех скрутило интоксикацией, и страдающий от безумных мучений Антон, хрипя и отплевываясь от забивших рот остатков рвотных масс, в горячечном бреду тянул руку куда-то во тьму спецпалатки, умоляя Порфирьева поставить ему капельницу. Но капельницы не было, потому что сам Порфирьев катался по полу где-то среди остальных, и рвущееся на куски от боли сознание Овечкина страдало еще сильней.
Очнувшись, он первым делом убедился, что шея испытывает характерный дискомфорт. Значит, Порфирьев не забыл поставить ему капельницу, а не просто протер лицо и надел на голову гермошлем. Все тело жестоко ломило от последствий судорог, и Антон, еле ковыляя за водой, пожаловался на это амбалу.
– Мы много времени провели на улице, – негромко откликнулся капитан, защелкивая лицевой щиток шлема на только что забывшемся лихорадочным сном солдате. – Это не одно и то же, что внутри вездехода сидеть. Дозу радиации получили больше. От этого зависит степень болевых ощущений.
– Откуда ты знаешь? – вяло поинтересовался Овечкин, трясущимися руками поднося к губам флягу, воняющую армейской химией. – Снегирёва сказала?
– Военврач рассказывал. – Порфирьев переместился к бедняге Дно и принялся смачивать водой очередную тряпицу. – Когда я в госпитале после Гвинеи лежал с отравлением антирадом.
