Над домами сияли звезды. Судя по глухому и могучему рокоту воды, Мерсо оказался поблизости от реки. А очутившись у решетки в толстой стене, покрытой еврейскими буквами, понял, что находится в еврейском квартале. На стену из-за ограды свисали ветки ивы, от которых шел нежный запах. Сквозь решетку виднелись большие бурые камни, торчащие из травы. Это было старое еврейское кладбище Праги. Мерсо бегом бросился обратно и очень быстро оказался на Староместской площади. Возле своей гостиницы он был вынужден прислониться к стене, его затошнило и мучительно вывернуло наизнанку. С ясностью сознания, которая характерна для состояния крайней слабости, он безошибочно отыскал свой номер, лег и тотчас уснул.
Утром его разбудили крики разносчиков газет. Погода была все еще ненастная, но уже проглядывало солнце. Мерсо все еще ощущал слабость, но болезнь уже отступала. Мысль о длинном дне, который только начинался, удручала. Жить вот так, один на один с самим собой, означало, что время будет течь как никогда медленно и каждый час будет равен целой вечности. Прежде всего, надлежало как-то оградить себя от неожиданных приступов болезни, подобных вчерашнему. Лучше всего было осматривать город согласно заранее разработанному плану. Он прямо в пижаме уселся за стол и набросал план экскурсий, которым должно было руководствоваться в течение недели. Барочные монастыри и соборы, музеи и старые кварталы – ничто не было забыто. Затем Мерсо привел себя в порядок, только теперь спохватившись, что забыл купить расческу, и, как и накануне, спустился вниз непричесанный и молчаливый; в холле гостиницы, как всегда, дежурил портье, у которого, как выяснилось при свете дня, тоже нечесаная шевелюра, какой-то ошалелый вид, а в придачу на куртке не хватает пуговицы. Стоило Мерсо выйти на улицу, как он тут же оказался во власти трогательных и незамысловатых звуков. Слепой, все тот же, что и накануне, примостившись на этот раз на углу площади на корточках, играл на аккордеоне все с тем же пустым и улыбающимся видом, словно освободился от самого себя и полностью вписался в круговерть жизни, превосходящей его разумение. Дойдя до угла улицы, Патрис опять почувствовал запах маринованных огурцов. А вместе с ним и тревогу.
Этот день был таким, каким предстояло стать и последующим дням. Просыпался он поздно, прилежно осматривал соборы и монастыри, искал прибежища в их пахнущих подземельем и ладаном криптах, а выбравшись на свет божий, на каждом шагу натыкался на торгующих огурцами в рассоле, от чего заражался тайным страхом. Этот запах повсюду следовал за ним, даже в музеях, где Мерсо постигал тайну изобильного рога, которой владел барочный гений, наполнивший Прагу своим золотым великолепием. Золотистый свет, исходящий от погруженных во мрак алтарей, казалось, был позаимствован у самого неба, позолоченного сусалью, состоящего из туманов и солнца, столь часто сочетающихся в выси над Прагой. Когда он взирал на волюты и розетки, на весь этот сложный декор, словно сотворенный из фольги и так напоминающий рождественские ясли, он ощущал размах, гротеск и упорядоченность, присущие барокко, как нечто родственное лихорадочному, наивному и красноречивому романтизму, с помощью которого человек защищается от собственных демонов. Господь, которому здесь поклонялись, был тем, кого боятся и почитают, а не тем, который смеется заодно с человеком, наблюдающим за игрой морских волн и солнца. Покидая мрачные своды с царящим под ними легким запахом праха и небытия, Мерсо снова оказывался неприкаянным скитальцем. В монастырь чешских монахов в западной части города он наведывался каждый вечер. Голуби взмывали вверх в саду монастыря, а может, это были и не голуби вовсе, а часы; колокола били не громко, а мягко, поскольку утопали в траве; а может, все это только мерещилось ему в лихорадочном бреду, так и не отпустившем его. Тем не менее, время шло. И наступал тот опасный час, когда соборы и памятники закрывались, а рестораны еще не открывались. Мерсо прогуливался по берегам Влтавы, где в садах вечерами играли оркестры. Пароходики поднимались по реке от одного шлюза к другому. Он шел по берегу вслед за ними, то оставляя позади оглушительный шум пенящейся воды на шлюзе и мало-помалу обретая тишину вечера, то снова приближаясь к рокоту, постепенно превращающемуся в грохот. Перед каждыми воротами шлюза он разглядывал маленькие разноцветные суденышки, которые тщетно пытались преодолеть преграду, не опрокинувшись; одно из них преодолело-таки опасное место и было удостоено таких возгласов команды, которые затмевали шум воды. Река текла, вобрав в себя и унося вдаль людские крики, мелодии и запахи садов, медные цвета закатного неба и тени гротескных и гримасничающих статуй Карлова моста, оставляя Мерсо болезненное и жгучее осознание одиночества, в котором горению и любви больше не было места. От запаха речной воды и листвы у него сжалось горло, и он представлял себе, что плачет, но не плакал. С него было бы довольно друга или открытых навстречу ему объятий. Слезы не смели пересечь границу мира, в котором для нежности не нашлось места и в который он был погружен. В другой раз, в такой же вечерний час, перейдя по Карлову мосту и поднявшись вверх по течению реки, он гулял по пустынному и молчаливому кварталу Градчаны, от которого рукой подать было до самых оживленных улиц города. Он бродил среди великолепных дворцов, по огромным мощеным площадям, вдоль фигурных решеток, вокруг собора. Его шаги гулко отзывались в тишине, царящей меж высоких дворцовых стен. Сюда доносился глухой шум оживленных улиц. Здесь не торговали огурцами, но было нечто гнетущее в самой тишине и величии этой части города. И потому прогулки Мерсо обычно заканчивались тем, что он возвращался к запаху или мелодии, с которыми уже сроднился. Питался он в ресторане, что открыл в день приезда и который был ему, по крайней мере, знаком. Он занимал свое место подле человека с красной звездой, который заявлялся только по вечерам, пил пиво и жевал свою спичку. Слепец играл, Мерсо быстро ел, платил и возвращался в гостиницу, где забывался сном больного ребенка; слава богу, сон ни разу не подвел его.
Каждый день Мерсо подумывал о том, чтобы уехать, и, каждый день, все глубже погружаясь в одиночество, понемногу утрачивал волю к счастью. Он пробыл в Праге уже четыре дня и до сих пор так и не обзавелся расческой, хотя и спохватывался каждое утро и потом целый день мучился смутным чувством, что ему чего-то не хватает. В один из вечеров он шел маленькой улочкой, на которой впервые ему в ноздри ударил запах огуречного рассола. Мерсо уже предчувствовал его появление, когда поблизости от погребка что-то привлекло его внимание, заставило остановиться и подойти. Прямо на тротуаре, на противоположной стороне улицы, лежал человек: его руки были скрещены на груди, левой щекой он прижимался к асфальту. Трое или четверо прохожих стояли, прислонившись к стене и, казалось, чего-то ждали, сохраняя спокойствие. Одна женщина курила, другие тихо переговаривались между собой. Но вот один из собравшихся вокруг тела людей, перекинув пиджак через руку, в шляпе набекрень, стал как-то странно приплясывать вокруг тела, лихо притопывая ногами и входя в раж, как аборигены каких-нибудь островов. Слабый свет отдаленного фонаря смешивался с красноватыми отблесками, долетавшими из погребка, что был в двух шагах. Все более распаляющийся в дикой пляске человек рядом с недвижным телом со скрещенными на груди руками и невозмутимыми зрителями – в этой полной иронии и контраста картине, сопровождаемой необычным молчанием, у Мерсо была всего одна минута равновесия, отданная простодушному созерцанию среди слегка зловещей игры тени и света, но стоило этой минуте закончиться, как все покачнулось, и ему показалось, что больше не за что уцепиться и весь мир летит в пропасть безумия. Он подошел ближе. Голова мертвого лежала в луже крови. Она текла из раны на той стороне лица, на которой он лежал. В этом удаленном от центра уголке Праги, в жидком свете, падающем на скользкую от сырости мостовую, под близкий шелест автомобилей и повторяющиеся долгие сигналы трамваев вдалеке ему напомнила о себе сама смерть, назойливая и вкрадчивая одновременно, и в тот момент, когда Мерсо побежал от нее прочь, он ощутил ее зов и влажное дыхание. Тут же его настиг и запах, о котором он успел позабыть: Мерсо влетел в кабачок и сел за стол. Человек со звездочкой был там, но без спички. Ему показалось, что он уловил в его взгляде что-то потерянное. Возникло глупое подозрение, которое Мерсо тут же прогнал. Но с его головой что-то творилось. Ничего не заказав, он бросился вон, примчался в гостиницу и повалился на постель. В висок ему словно бы засадили иглу. Живот свело, в груди, там, где сердце, похолодело, все в нем взбунтовалось. Перед глазами стояли картины из прошлой жизни. Что-то в нем взывало к женщинам, требуя их объятий и теплых губ. Из глубины мучительных ночей Праги с ее уксусным привкусом и наивными мелодиями навстречу ему вставало тревожное лицо старого барочного мира, который сопровождал его во время болезни. С трудом дыша, ослепнув, двигаясь, как машина, он уселся на постели. Ящик ночного столика был выдвинут, кто-то еще до него выстлал его дно английской газетой. Мерсо целиком прочел одну из статей и снова лег. Голова того человека на мостовой повернулась, и стала видна рана, в которую можно было засунуть пальцы. Мерсо взглянул на свои руки, на свои пальцы, и в нем ожили детские желания. Вместе с подступившими слезами в груди нарастал тайный жар, это была ностальгия по городам, полным солнца и женщин, с их зелеными вечерами, которые залечивают любые раны. Удержать слезы было уже не в его власти. Изнутри, под грустную песнь освобождения, изливалось переполненное озеро неизъяснимого одиночества.
