Раздался яростный стук в дверь, Мерсо встрепенулся и вспомнил: его разбудил такой же стук. Он открыл дверь и оказался лицом к лицу с низеньким рыжеволосым старичком, сгибающимся под тяжестью двух чемоданов, казавшихся огромными по сравнению с ним. Он задыхался от душившего его гнева, брызгал слюной сквозь редкие зубы, кляня, судя по всему, хозяина чемоданов. Мерсо вспомнил, что у одного из чемоданов, самого большого, сломана ручка и нести его – смертельный номер. Он хотел извиниться, но не знал, как выразить свое сожаление по поводу того, что носильщик оказался в летах. Только он начал подбирать слова, как старичок перебил его:
– С вас четырнадцать крон.
– За один день хранения? – удивился Мерсо.
Из долгих объяснений ему все же удалось понять, что старик взял такси. Он не посмел сказать, что и сам мог бы воспользоваться услугами такси, и заплатил, чтобы прекратить дальнейшие пререкания. Когда дверь за старичком закрылась, он почувствовал, как необъяснимые слезы подступают к горлу. Городские часы где-то совсем рядом пробили четыре. Значит, его сон длился два часа. Он понял, что от улицы его отделяет только дом, расположенный напротив, и кожей почувствовал, что там течет жизнь, глухая, таинственная, следующая своим законам. Рассудил, что самым лучшим сейчас будет отправиться на прогулку. Перед тем как выйти, долго мыл руки. Потом снова сел на край постели и с помощью пилки тщательно обработал ногти. Во дворе раздались два или три автомобильных гудка, таких резких, что Мерсо вскочил и вновь приблизился к окну. Только тут он увидел, что под домом напротив имеется крытый проход, который ведет на улицу. По-видимому, все уличные голоса, все звуки непостижимой жизни с той стороны дома, все шумы, производимые людьми, у которых были адреса, семьи, разногласия с родней, предпочтения в еде, хронические заболевания, весь гул человеческого муравейника, каждый из членов которого был неповторим и обладал своим голосом, навсегда разлученным с уродливым сердцем толпы, – словом все это проникало через крытый проход во двор и поднималось вверх, к окнам Мерсо, чтобы лопнуть там, подобно мыльным пузырям. Он ощутил, что от чувства собственной проницаемости, своей чуткости к каждому знаку, подаваемому миром, в нем образовалась глубокая трещина, через которую к нему проникала жизнь. Он снова закурил и с лихорадочной поспешностью стал одеваться. Когда застегивал пуговицы на пиджаке, от дыма защипало глаза. Он вернулся к умывальнику, протер глаза и обнаружил, что не причесан. Да вот только куда-то подевалась расческа. Во сне волосы спутались, и, как Мерсо ни старался привести их в порядок, у него ничего не вышло. Он спустился вниз, как был, непричесанным: спереди волосы падали ему на лицо, а сзади были спутаны. Мерсо чувствовал, что стал меньше ростом. Выйдя из гостиницы, он обошел ее, чтобы отыскать тот проход, который заметил из окна. Пройдя по нему, оказался на площади у старой ратуши, чьи готические стрелы, равно как и стрелы храма Девы Марии перед Тыном вырисовывались на темнеющем небе в душном вечернем воздухе Праги. Многочисленная толпа заполонила улочки с аркадами. Мерсо ловил взгляды проходящих женщин, надеясь, что хоть один из них позволит ему счесть себя еще способным сыграть в тонкую и трогательную игру под названием жизнь. Но люди, находящиеся в добром здравии, обладают природным даром избегать чрезмерно возбужденных взглядов. Дурно выбритый, непричесанный, со взглядом затравленного зверя, в измятых брюках и такой же рубашке, он утратил ту чудесную уверенность в себе, какую дарует хорошо подогнанный по фигуре костюм или автомобиль. Свет в городе уже приобретал медный вечерний оттенок, но еще задерживался на золоте барочных куполов, возвышавшихся над площадью. Он вошел в собор, навстречу ему пахнуло затхлым воздухом, сел на лавку. Свод тонул во тьме, но с золотых капителей лился позолоченный таинственный свет, который затекал в каннелюры колонн, делая различимыми упитанные лица ангелов и усмехающихся святых. Благость, да, благость, несомненно, царила здесь, но такая горькая, что Мерсо отбросило к выходу; стоя на ступенях собора, он вобрал в себя посвежевший воздух ночи, в которую собирался окунуться. Еще мгновение, и он увидел, как между шпилями Тынского храма зажглась во всей своей чистой первозданности первая звезда.
Мерсо принялся искать недорогой ресторан. Углубился в лабиринт менее оживленных темных улочек. Хотя днем не было дождя, пришлось лавировать между черными лужицами, образовавшимися среди булыжников, которыми были замощены некоторые из улиц. А вскоре стало моросить. Он был недалеко от центральных улиц Праги, об этом можно было судить по тому, что до него долетали крики разносчиков газеты «Народная политика». Он долго кружил на одном месте. И вдруг остановился. Странный запах добрался до него из глубин ночи. Острый, кисловатый, он пробуждал к жизни все его тревожные ощущения. Он проникал в него всеми доступными способами: через нос, через рот, через глаза. То он был далеко, затем оказался близко, на углу улицы, после стал витать между совсем потемневшим небом и блестящими, лоснящимися от света фонарей мостовыми, словно это был и не запах, а злой дух пражских ночей. Он двинулся навстречу этому запаху, который по мере приближения к нему становился все более стойким, обволакивал его, щипал глаза, вызывая слезы, и делал его беззащитным. На углу одной из улиц Мерсо понял: старая женщина продавала маринованные огурцы, их-то запах так на него и подействовал. Какой-то прохожий остановился, купил огурец, который старуха завернула в бумагу и подала ему. Поравнявшись с Мерсо, он развернул бумагу и впился зубами в сочную мякоть, которая отозвалась на это еще более мощным выбросом запаха. Патрису стало не по себе, он прислонился к стене и долго еще вдыхал в себя все странное и тоскливое, что миру было угодно предложить ему в эту минуту. Потом, собравшись с силами, побрел дальше и спустился, не раздумывая, в какой-то погребок, откуда доносились звуки аккордеона. Задержавшись на середине лестницы, он окинул взором довольно мрачный подвал, почти не освещенный, в котором можно было различить что-то лишь благодаря красноватым отблескам. Его вид, вероятно, был странноват, судя по тому, что аккордеон заиграл как-то глуше, разговоры смолкли и посетители повернули к нему головы. В одном углу за столом трапезничали девицы с очень толстыми губами. Другие посетители потягивали темное сладковатое чешское пиво. Многие просто курили. Мерсо устроился за довольно длинным столом, за которым уже сидел один человек. Высокий, худой, с неопределенного цвета волосами, он как-то неловко примостился на стуле и, засунув руки в карманы, крепко сжимал потрескавшимися губами уже обслюнявленную спичку, посасывал ее с отвратительным звуком, иногда перебрасывая из одного уголка рта в другой. Когда Мерсо устроился за тем же столиком, он едва шелохнулся, только прижался спиной к стене, направил торчащую изо рта спичку на вновь пришедшего и чуть заметно прищурил глаза. В эту минуту Патрис разглядел красную звездочку у него в петлице.
Есть не хотелось, поэтому Мерсо заказал немного и торопливо взялся за еду. Аккордеон звучал теперь более четко, а игравший на нем человек не отрывал глаз от нового посетителя. Мерсо дважды попытался ответить ему взглядом, полным встречного вызова. Но лихорадка изрядно вымотала его. А тот все смотрел и смотрел на пришедшего. Внезапно одна из девиц расхохоталась, человек с красной звездой в петлице принялся еще усерднее сосать спичку, на которой повисла слюна, а музыкант, не отводя взгляда от Мерсо, перешел с плясовой на медленную старинную мелодию. В эту минуту в погребке появился новый посетитель. Мерсо его не увидел, но ощутил, как в открытую дверь проник запах огуречного рассола. Запах моментально заполнил темный подвал, смешавшись с загадочной мелодией аккордеона, капля слюны, повисшая на спичке соседа, стала увеличиваться в размерах, а разговоры вдруг, как по команде, сделались более значительными, словно сам дух старого, недоброго и больного мира слетел сюда с границ ночи, которая пала на город, желая побыть в нагретой атмосфере зала, подышать человеческим теплом. Мерсо, принявшийся за переслащенный десерт, ощутил, что неожиданно отброшен в недра самого себя и та трещина, которую он уже носил в себе, ширится и еще больше открывает его навстречу тревоге и лихорадке. Он резко поднялся, подозвал официанта, ничего не понял в его объяснениях, заплатил с лихвой и вновь отметил про себя: взгляд музыканта неотступно преследует его. И только когда он был у двери, ему стало ясно, что музыкант продолжает смотреть на стол, который он только что покинул. Наконец-то до Мерсо дошло, что тот слепой; поднявшись по ступеням, он шагнул в ночь, наполненную все тем же запахом.
