– Я… закончила с созданием руны.
– Той, которую хочешь подвесить над островом?
– Да.
Удивительные зелено-голубые глаза смотрели непонятно, будто их завесила изнутри ширма.
– Я как раз хотел с тобой об этом поговорить. Об этом твоем… желании. Ты действительно веришь, что это хорошая идея – навязывать счастье?
Мои брови приподнялись вверх. Аид пояснил.
– Ты умна, как человек. Элео, насколько я понял, вообще отказываются вмешиваться в процессы навязывания кому-либо чувств. Они уже… как ответы на все вопросы. Им бы и в голову не пришло.
Он был прав. Мое желание сделать этот остров теплее было исключительно человеческим. И взялось оно лишь оттого, что здесь до сих пор жили дорогие мне люди, моя семья. А я скоро буду вынуждена уйти, оставив их навсегда. Хотелось сделать хоть что-то. И вопрос Санары был, в общем-то, правомерным.
– Ты просто недопонял.
– Объясни.
– Я ничего не собираюсь никому этой руной навязывать. Ее свет будет маяком для тех, кто ищет в этой жизни тепло. Путеводной звездой, лучом, напоминанием. Тот, кто ищет счастье, кто уже на пути к нему, достигнет цели легче и проще. А люди, предпочитающие быть несчастными, ими и останутся. Руна не изменит их восприятия.
– Тогда… в чем ее назначение? Можешь пояснить так, чтобы я понял?
Я задумалась, подыскивая слова.
– Она будет… обнимать. Душу. Не знаю, как еще точнее. Освещать темные и холодные уголки в сердце, греть, вести к свету, помогать разгонять тучи в настроении. То есть, если ты думаешь, что под ее воздействием все жители острова в принудительной форме станут дебильными счастливыми идиотами, это не так.
Не знаю, какое слово рассмешило Судью, но теперь он улыбался.
– Точно. Леа осталась Леа…
Я даже смутилась.
– Почему ты так говоришь?
– Потому что. – Улыбающиеся глаза Аида – это произведение искусства, шедевр из теплых драгоценных камней и озеро, в которое хочется нырнуть. – Ты всегда мечтала сделать что-нибудь великое. Запомниться.
– Неправда.
– Правда.
– Мечтала совершить прорыв, подвиг. Стать тем, кто сделает жизнь людей, живущих рядом, лучше.
«Насыщеннее, интереснее, ярче. А еще красивее, легче, теплее, безмятежнее. Правда».
– Потому и рвалась расшифровать алфавит.
– Все равно не расшифровала.
Мы сидели на этой кухне совсем другими – тот же актерский состав, но уже из совершенно другого кино.
– Зато сделаешь великое дело теперь…
– Даешь на это добро?
«Кажется, я стал одним из тех сентиментальных дураков, кто на все теперь даст тебе добро», – вот о чем сказал его взгляд. Меня же грели его поддержка и одобрение.
Незаметно закончился чай. Действительно ароматный, хоть и крепкий, я даже пожалела, что раньше его не заваривала.
– Знаешь, я целый день мечтала совершить кое-что…
– Что?
– Э-э-э… простое, совершенно не великое. Я бы даже сказала… пошлое и почти низменное.
В глазах напротив застыли искорки смеха.
– Расскажешь?
– Встань, пожалуйста… – и потянула его со стула за руку. Дождалась, пока Аид поднимется, отвела на пару шагов от стола, попросила. – Теперь «прояви» мантию.
– Зачем?
«Не насмотрелась еще на меня в ней?»
– Еще не насмотрелась. Ты меня в ней… возбуждаешь.
«Шутишь?»
А глаза Санары серьезные. Они всегда такими становились, когда я говорила комплименты. Судья, как никем не глаженый пес, всегда проверял, действительно ли протянутая рука хочет его зачем-то погладить.
– Верни мантию, – настаивала я.
Она стала появляться поверх штатской одежды – плотная, темная, тяжелая. С вензелями, нагрудным знаком, вышивкой. Возвращалась вместе с ней к Аиду будоражащая суровость; сверкнула у горла булавка с инициалами, затрещали вдалеке свечи…
– Всегда хотела это увидеть, – прошептала я, захваченная предвкушением того, что вскоре случится. Стала опускаться на колени.
– Что? – Санара сглотнул. Он уже понимал, что грядет впечатление из ряда вон.
– Как он торчит… промеж этих тяжелых створок балахона. Твой возбужденный, безумно привлекательный член.
Сверху выдохнули медленно, с перерывами, судорожно.
– Ты еще… монашескую одежду себе сооруди, чтобы я окончательно ощутил себя… извращенцем.
– Легко, – промурчала я, разбираясь с ширинкой, которая из-за выпуклого под ней органа казалась круглой.
– Нова…
– Да?
Он вынырнул из складок, как я и предполагала, – большой, красивый и подрагивающий. Одуряющий контраст со строгой мантией – Судья с голым… даже слова подобрать не сумела произведению искусства, созданному этому мужчине природой.
– Одежду монашки?
– Нет…
Он запомнит этот момент. Надолго. Навсегда. Даже собственная мантия перестанет казаться рабочим инструментом, скорее, антуражем игры. Сильно возбуждающим антуражем.
Больше я ничего не позволила ему сказать, лишь раскрыла свои горячие губы, чтобы погрузить головку в рот.
(Annie – Corridors of Time)
Санара точно не был Кевином…
Последний считал половой акт процессом, стремящимся к завершению, к самой яркой его части. Прелюдии нужны, но не важны, часть набора оборотов обязательна для того, чтобы достичь финала.
Аид же считал все части яркими. В нем не было стремления проскакать по этапам совершения действа любви, как по классикам, лишь бы занять «солнышко»; каждый процесс был важен и уникален. Если поцелуй, то такой, чтобы дрожать от момента касания губ, от запаха кожи, мучительно не желать разъединения. Если дорожка по шее языком, то такая, чтобы судорогой от нежности свело все тело, если любить сосок на груди, то, как шедевр, прекраснее которого нет. И потому не важно, где у процесса начало или конец – одна томительная ласка перетекала в другую, третью, четвертую, бесконечную. Погружение в лоно, как подвид искусства, где ловится каждый вздох, впитывается каждая мелкая судорога – движение внутри ради движения, ради бесконечного кайфа, а не финала. И не поймешь, что ярче – россыпь судорог оргазма или же то, что к нему подводило…
Эта ночь стала особенно нежной, иступленной. Мы лежали обнявшись, моя голова на его плече; Санара умиротворен. Застывший посреди вселенной момент, породивший свой собственный мирок, где счастливы двое. Даже у ночи больше не было ни начала, ни конца, лишь эта секунда, где под моей ладонью ровно билось сердце, а стены спальни пропитались золотыми всполохами любви.
