– Ты не можешь этого знать.
– Могу.
Долгий взгляд, тягучий, а в нем отливающая раздражением нефть – не на меня, на то, что пока невозможно контролировать. Аид слишком долго учился контролю, и теперь слишком неохотно его отпускал.
– Тебе нужно просто расслабиться. Себя невозможно принять в напряжении. Давай я покажу…
Мальчишка из его глаз смотрел на меня с любопытством. Судья с недоверием.
* * *
Аид.
(RIOPY – La Vernatelle)
У него никогда не было таких дней, как этот, в котором не существовало погоды, но лишь череда кадров, где его влекла за собой, как волшебный светлячок, ее мягкая улыбка.
Сначала куда-то рулил на своей машине он, и разговор ни о чем тек сам собой, как ручей. Журчали слова, смысл ускользал. Смысл вдруг переместился куда-то еще, проник в сам момент, пропитал собой каждую секунду. После пересела на водительское сиденье Нова, и Аид вдруг поймал себя на мысли, что всегда хотел вот так – не вести, не решать, не помнить о множестве чуждых ему вещей. О том, что где-то далеко отсюда существуют замок и тюрьма, полутемный кабинет на последнем этаже, кипа пыльных бумаг. Исчезло все, отдалилось на сотни световых лет.
Они ели в кафе, и его спутница рассказывала об оттенках вкуса кофе, раскладывала аромат на составляющие, жмурилась, вдыхала и наслаждалась. Он не видел людей, не помнил название на вывеске, но помнил ее бездонные, как небо, глаза, искренность взгляда, смотрел на мягкие губы и испытывал волшебство, зная, что эти женские губы всегда готовы встретить его. Целовались они в этот день, кажется, несколько миллионов раз, и восхищение не желало покидать его ставший вдруг невесомым разум. Невесомым сделалось и настроение – неощутимым, нерушимым, несуществующим и как музыка прекрасным.
Лента в ее руке – он купил ей воздушный шарик; прогулка по мостовой. Моросил дождь. Шагали они, обнявшись, без зонта; капельки на волосах, куртке, дорожки по стеклам.
Был день, и в нем была она. Мир теперь Аиду виделся множеством знакомых комнат – уютных и безопасных, готовых обнять телом. Он стал решетом, в которое просачивалось счастье, более не боролся, не делил на белое и черное, впервые позволил себе куда-то плыть.
Спроси его, и Санара не вспомнил бы маршрут, которым они двигались – по шоссе из Лоррейна, налево, на проселочную, к мелкой деревушке; шумело рядом поле с высокой травой. Распогодилось к четырем.
А к закату он перестал быть собой – тем самым тяжелым человеком, привыкшим спешить, делать, постоянно за что-то отвечать.
Обратно в город.
Каким образом они оказались сидящими на крыше высокого здания – загадка, решения которой он не искал. Все стало правильным: он впервые понял, что так и должно быть. Нужна крыша – будет крыша, нужно другое место – будет другое место. Просто.
– Хочешь увидеть мир таким, каким вижу его я?
– Хочу.
– Тогда полетели.
– Полетели.
Нет, тело его осталось сидеть там же, на бордюре, где позади антенны и ветер, но сам он вдруг воспарил, рассыпался, распался на составляющие. Он бетонная лента дороги внизу: прохладная, монолитная. Руль в чужой машине под теплыми пальцами водителя, качающийся на зеркале пластиковый кубик; пробившаяся вдоль ограды трава. Солнечный свет над проспектом; он целый город с его небоскребами, фонарными столбами, пробками и множеством людей. В каждом человеке отражение его самого – иная судьба и ее повороты; вот он девушка, бредущая с работы в пустую квартиру, вот старый дед, забывший купить вечерний вестник. Он мобильный, зажатый в руке бизнесмена, он же сотовый сигнал, устремленный к вышке, после к спутнику. Он Лейла, не приготовившая сегодня обед Бреду, и он коричневая утка на озере, высматривающая прохожих с хлебом…
Все совершенно прозрачно и очевидно – Аид впервые понял, кто такие Элео. Они ответ на вопрос, который никогда не прозвучит, ответ на все вопросы разом. Когда он вернется в свои тесные человеческие рамки, будет терзаться мыслью о том, как такое возможно – стать таким, настолько сильно сместиться?
– Не страшно?
Спросила Нова где-то рядом, и ее голос вплелся в его восприятие свежим бризом.
– Нет.
– Видишь. Можно любить и не бояться.
Оказывается, можно. Любить не так страстно и надрывно, как это делают люди, но безболезненно, нежно – есть мир, и я люблю в нем все.
Он плыл невидимым облаком, во всем сразу, и не желал выныривать. Как сон, как ярчайший фильм, в котором ты вдруг превратился не в режиссера даже, но в Бога, который пришел не для того, чтобы менять, но любоваться. Бесконечно, вне времени.
Подумал о времени, вздрогнул…
И выпал из странного транса, вернулся на крышу – в себя, в человека. Почему-то почти сразу замерз.
– Ты видишь так… всегда?
– Почти. Я могу, как человек, могу, как они.
Только теперь взбудоражился и хлынувшее внутрь напряжение ощутил стянувшей внутренности вместе проволокой. Дискомфортно, противно.
– На то, чтобы показать мне это, ты тратила собственный потенциал.
Нова легка и безмятежна; на ее лице оттенок меркнущего заката.
– Оно того стоило. Я все… успею.
Его вновь встретил взгляд любящих глаз; Аид теперь раздваивался – желал вернуть привычные человеческие рамки и их же пытался отторгнуть.
– Ты меняешься, – она смеялась. – Привык находиться на мрачной частоте, она пока тянет тебя назад. Но всякий раз будет ощущаться тебе все менее желанной, поверь мне. Тот, кто познал радость, более не стремится обратно в тоску.
Санара хотел домой. В теплые недра квартиры, вдвоем в кровать; чувствовал, что после полета «сдвинулся», но не понимал, зачем, куда.
– В них нет ни ревности, ни собственничества. Все принадлежит всем, – подытожил почти с горечью, понимая, что людям этой черты не достигнуть.
– Все так. Потому люди – это люди. А Элео – это Элео. Я хотела узнать о них больше, теперь узнал и ты.
На девчонку, не умеющую мерзнуть, Санара смотрел долго.
– Мне все же… нравится… быть человеком. Любить и ревновать. Подниматься черной волной, защищая, обволакивать, клеймить что-то «своим» и после никому это не отдавать.
Она почему-то смотрела улыбаясь, будто он только что прошел некий важный тест, сдал первый экзамен.
Аид не стал спрашивать, какой.
Но ощутил, как нагрелась Нова, как налилась жаром – их желание близости резонировало друг в друге. Следующий свой полет она совершит, содрогаясь под ним. Теперь, когда стало можно, телесного контакта он желал постоянно. Подминать ее, растворять ее в себе, а себя в ней. Этот взгляд глаза в глаза, льющаяся в него, как ядерный антифриз на вековой ледник, любовь. Оказывается, наркоманом можно стать не от порошков или таблеток…
