Несколько секунд Гинтарас стоит как вкопанный, озираясь, наконец, начинает пятиться, спотыкается о безголовую деревянную лошадь-качалку, падает, поднимается, отряхивает запачканные штаны, разворачивается, пулей выскакивает за ворота и бежит прочь по улице Паупе, которая находится почти в трех километрах от его офиса, на другом берегу Нерис.
* * *
Стефан сидит у речки Вильняле, на большом плоском камне, теплом, как летом, и совершенно сухом; оценить запредельную мистику происходящего может только тот, кто хоть раз пытался с комфортом устроиться на речном берегу в конце декабря.
Стефан страшно доволен, но не спешит открыто демонстрировать радость. Еще чего!
– Хочешь сказать, это все, что от тебя осталось? Молодец, хорошо погулял, – мрачно говорит Стефан стелющемуся над водой туману. И после долгой тягостной паузы, заполненной чрезвычайно бодрящим взаимным негодованием, спрашивает: – Ты вообще собираешься принимать человеческий облик? Или так и будешь клубиться до полного растворения в атмосфере? Ах, не можешь? У тебя лапки? Ладно, черт с тобой, иди сюда, помогу.
* * *
Мета думает: хватит, пожалуйста, давай представим, что ты уже умерла и я умерла, мы все умерли, бояться нам больше нечего, успокойся, заткнись уже, дура, заткнись. Но вслух говорит, конечно, совсем другое: «Не надо себя накручивать, доктор сказал, что анализы у тебя хорошие, значит они хорошие, радуйся, ты здорова, будешь еще очень долго жить. Надо верить врачам, иначе какой смысл к ним ходить?» – и еще что-то такое разумное, но мама, конечно, не слушает, ей кажется, есть только один способ откупиться от смерти: ежеминутно ее бояться, все время о ней говорить.
Тем временем поток жалоб переходит в рыдания, у Меты окончательно сдают нервы, она кладет телефон в карман и идет по улице Доминикону, прямо по проезжей части, не понимая, почему автомобили у нее за спиной так громко гудят. Жалко ее ужасно, – думает Мета. – Бедная перепуганная одинокая женщина. У нее же даже подруг не осталось. Никого, кроме меня.
Из остановившегося по ее милости автомобиля выскакивает водитель, подбегает с криком: дура, что ли, совсем? Мета смотрит на него невидящими глазами – чего этот странный человек хочет? И почему он грубит? – и наконец понимает, что все это время шла по мостовой. Ну ничего себе поговорила с мамой! По-моему, это не ей, а мне пора сдаваться врачам, – испуганно думает Мета. Открывает рот, чтобы извиниться, как-то объяснить свое странное поведение, но вместо этого разворачивается и бежит, потому что разговаривать невыносимо, все невыносимо, особенно жить.
Мета бежит по улице Доминикону, словно за ней гонятся рассерженные водители, примкнувшие к ним полицейские и просто любопытствующие прохожие, хотя она сама понимает, что нет. Вбегает в распахнутые настежь ворота, хотя сама толком не помнит, проходной это двор или нет, на бегу врезается в огромное дерево, но почему-то не расшибается, а обнимает толстый, теплый, словно нагрелся на летнем солнце белый березовый ствол и почти мгновенно успокаивается, словно это не дерево, а кто-то очень любимый, настолько родной и близкий, каких у Меты никогда не было, с кем всегда, независимо от любых обстоятельств, хорошо.
То ли четверть часа, то ли сутки спустя Мета приходит в себя настолько, что, не разжимая объятий, оглядывается по сторонам и понимает, что на двор это место, прямо скажем, не слишком похоже. То есть совсем не похоже, это совершенно точно не двор на улице Доминикону, а лесистый холм. Скорее всего, один из холмов Нагорного Парка, в них там черт ногу сломит; ладно, когда спущусь, тогда и пойму, какой это холм, – думает Мета. Она почему-то совершенно спокойна, хотя понимает умом, что должна сейчас панически испугаться за свою психику – не приходя в сознание, несколько километров прошла. Причем как-то подозрительно быстро прошла, – думает Мета, достав телефон и посмотрев на время. Разговор с мамой завершился всего восемнадцать минут назад.
Невозможно, так не бывает, – говорит себе Мета. Но эти мысли почему-то не тревожат, а еще больше успокаивают ее. То есть успокаивают, конечно, не мысли, а дерево, которое Мета все еще обнимает, которое – это объяснить невозможно, но еще невозможней не чувствовать – само ее сейчас обнимает своим утешительно теплым белым стволом.
– Твоих рук дело, – шепотом говорит дереву Мета. – Твое колдовство. Я когда-то давно занималась цигуном, так мастер нам говорила, что большие деревья умеют делать невероятные вещи. Я еще тогда ей поверила. И вот как все получилось! Спасибо, милое, прекрасное дерево, ты меня сегодня спасло!
* * *
– Так было надо, – это первое, что он говорит, обретя человеческий голос.
– Как – «так»? – флегматично спрашивает Стефан.
Он даже не то чтобы выдрючивается, прикидываясь, что ему не особо интересно. Просто теперь, когда дело сделано и ясно, что жизнь продолжается, вдруг понял, насколько устал.
– Надо было привести реальность в движение, – отвечает виновник переполоха, блудный genius loci, бледный как мел, отчасти даже прозрачный, но бледность с прозрачностью отлично лечатся парой десятков хороших обедов, плавно переходящих в веселые ужины; в общем, ладно, будем считать, отделались легким испугом, главное, что живой.
– А то до сих пор реальность у нас на месте стояла, бедняжечка, как гвоздями прибитая, – саркастически ухмыляется Стефан.
– Не то чтобы прямо гвоздями, но что-то вроде того. У нас тут все-таки по большей части просто сновидения наяву да иллюзии, детские игры для начинающих волшебных миров. А мне надо было всерьез, по-настоящему, физически, целиком сдвинуть городскую реальность в куче мест сразу, чтобы побольше народу одновременно влипло в истории и их как следует проняло. Чтобы уже не смогли отмахнуться, отвертеться от чуда, слишком много убедительных доказательств, что оно действительно произошло. Чтобы поубавилось у них уверенности в прочности и надежности мира, чтобы гнилая трясина, которая у людей считается твердой почвой, ушла из-под множества ног. А то задрали уже своим примитивным материализмом – ходят по нашим чудесным следам, под насквозь продырявленным небом, среди настежь открытых проходов в неведомое и не видят, не понимают, не чувствуют вообще ни хрена. Дело даже не в том, что это меня бесит…
– Правда, что ли? – почти невольно улыбается Стефан. – Я был совершенно уверен, для тебя это единственный стоящий аргумент.
– Естественно, стоящий. Но не единственный. К сожалению, нет. Я сегодня ночью почувствовал, что в городе нарушено равновесие. Или скоро нарушится, буквально вот-вот. Еще немного, и проходы на Эту Сторону сами начнут закрываться, наш небесный невидимый свет постепенно угаснет, линии мира перестанут дрожать и звенеть, а мы, в лучшем случае, просто исчезнем. А в худшем, будем доживать свой век, как получится у того, что от нас останется…
– Спятил совсем, – изумленно говорит Стефан. – Всегда знал, что ты умеешь себя накручивать и делать из мухи слона, но подлинных масштабов твоего дарования, получается, все-таки не представлял. Настроение в городе и правда не ах – по сравнению, скажем, с сентябрем-октябрем. Но вспомни, как было всего пару лет назад, и сам поймешь, насколько сейчас все отлично. Избаловался ты, вот что я тебе скажу.
