Совершенно ошеломленный, Шале не знал, что и ответить. Стало быть, его демарш был совершенно бесполезен. Он предал – так как теперь он не питал больше иллюзий касательно своего поступка, – и это предательство не принесет ему никакой пользы. О прощении, о забвении, на которые он надеялся, теперь не могло быть и речи…
Ришелье несколько секунд разглядывал молодого дворянина, наслаждаясь отразившимся на его лице замешательством.
Однако гордость и врожденное величие души скоро взяли верх над графом.
– Вот моя шпага, монсеньор, – сказал он, вытащив ее из ножен и протянув эфесом вперед кардиналу. – Приказывайте: в какую тюрьму мне отправиться? Я готов. Надеюсь, однако – и на сей раз, полагаю, вы не станете оспаривать ценность подарка, – что своей кровью я смогу купить прощение для моих друзей. Не откажите мне в этом последнем утешении, монсеньор, прежде чем передать меня в руки ваших гвардейцев.
Кардинал снова улыбнулся, но на этот раз так добродушно, что Шале пришел в недоумение.
Движением руки он отстранил шпагу молодого графа.
– Полноте, господин де Шале, – сказал он, – кто говорит о крови… о тюрьме!.. Если вы смотрите на это дело так серьезно, то моя обязанность – низвести его до настоящей оценки. И для начала, господин граф, знайте, что сколь запоздалым бы ни было ваше признание, я все же вас поздравляю, поздравляю от всего сердца. Да… Мне было бы больно узнать, что такое прекрасное имя, как ваше, замарано изменой!
– Господин де Валансе, побуждая меня к данному демаршу, говорил то же самое! – произнес Шале.
– Я всегда считал командора де Валансе человеком здравомыслящим, – заметил первый министр. – Что ж, господа… если бы опасность угрожала только мне, не думаю, что я стал бы сильно заботиться о сохранении столь несчастной жизни, жизни, за которую, несмотря на все стремления к благому на службе королю, я нажил одних лишь врагов… Но ведь эти заговорщики ставят под угрозу славу его величества, спокойствие всего нашего государства. Тем не менее, видит Бог, я не желаю из-за собственной персоны возбуждать гнев короля против особ, так близко к нему стоящих! Пусть он сам вершит правосудие, я же ни за что на свете не хочу вмешиваться в это дело. Так что, господа, порешим на том, что я вас не видел… и вы мне ничего не говорили.
– Но… – вскричал Шале, не понимая, к чему клонит Ришелье.
– Но дайте же мне закончить! – продолжал кардинал уже более суровым тоном. – Если я и прощу… то сделаю это, когда и где мне будет угодно. Прежде всего, господин граф, вы должны обещать мне не говорить ни слова о нашей встрече госпоже де Шеврез.
– Обещаю вам это, монсеньор.
– Это еще не все. В воскресенье утром, как у вас и было условлено, вы, сударь, во главе ваших сторонников отправитесь похищать меня в мой замок и будете действовать так, будто между нами ничего и не происходило.
– Но… к чему вся эта комедия, монсеньор?
Ришелье нахмурил брови.
– Впрочем, как вам будет угодно, – пробормотал граф.
– Именно так мне и угодно, – сухо сказал министр. – Вы слышали, господа, я требую от вас обоих полнейшего молчания. Ступайте же, и да поможет вам Бог.
Ришелье встал. Командор де Валансе и граф де Шале удалились.
– Вы спасены, – воскликнул первый министр, – и ваши друзья тоже! За подобие нападения его преосвященство довольствуются лишь видимостью гнева.
Второй же пробурчал себе под нос:
– Но к чему вся эта комедия? Если он хочет простить, то почему бы ему не простить сейчас же?
Глава VI
Яд или кинжал
По причине болезни, не представлявшей, впрочем, никакой опасности, барон де Ферье уже несколько дней не выходил из своей комнаты.
23 марта, в день отъезда короля и кардинала, чувствуя себя хуже обычного, барон даже не вставал с постели.
Устроившись у его изголовья, баронесса сама ухаживала за супругом, стараясь предупреждать малейшие его желания.
Утро и половина дня прошли без особых приключений. Занятая вышиванием, Анаиса де Ферье время от времени поглядывала на больного, все время лежавшего в забытьи…
Молодая женщина была очень грустна. Но отчего бы ей быть грустной? С Паскалем она виделась каждый день… она любила и знала, что и он ее любит.
Фирмен Лапрад продолжал делать вид, что его заботят лишь честолюбивые помыслы.
Почему же тогда Анаиса в этот час была такой печальной?
Вошла Бертранда.
– Господин Паскаль Симеони, – доложила она шепотом.
– Просите.
Появился Паскаль.
Но даже присутствие любимого человека не могло рассеять тучки, собравшиеся на лбу баронессы. Она приветствовала его с бледной улыбкой.
Однако несмотря на всю осторожность, с какой вошел гость, барон проснулся и открыл глаза.
– А, это вы, дорогой господин Симеони, – сказал он радостно, – благодарю, что пришли навестить меня!
– Но я, кажется, не пропускаю ни одного дня, чтобы не навестить вас, любезный барон.
– Правда… правда. О, вы гораздо любезнее моего племянника… Сегодня я его еще не видел. Да!.. А между тем ему уже нечего делать в доме Шале, так как граф уехал с королем и Месье за город! Это ведь кажется, вы, господин Паскаль, говорили мне об этом?
– Да, барон, я.
– Но в таком случае Фирмен мог бы уделить мне несколько минут! Заботиться о своем будущем… о своей выгоде… это, конечно, прекрасно… но не следует же из-за этого совсем забывать свою семью.
– Быть может, Фирмен занят какими-то делами, которые граф де Шале поручил ему, уезжая…
– Да-да… ты защищаешь моего племянника… Это очень хорошо!.. Но я знаю, что говорю… и повторяю, что когда у кого-то бывает болен близкий родственник…
– Разве вам сегодня хуже, барон?
– Нет, не хуже… нет… мой любезный господин Паскаль, по правде сказать, мне ничуть не хуже. Но что мне неприятно, так это все большая и большая слабость… нечто вроде оцепенения, которое овладевает мной! Меня все время клонит в сон, а это неестественно.
– Отчего же вы не посоветуетесь с доктором?
– Полноте! Терпеть не могу докторов! Анаиса, мне пить хочется, моя милая!
– Сейчас, мой друг.
Позвонив в колокольчик, баронесса приказала вошедшей Бертранде подать стакан лимонада, любимого питья больного. Пока барон пил, дверь снова тихо отворилась и на пороге показался Фирмен Лапрад.
Фамильярно поприветствовав тетушку и Паскаля, он подошел к постели больного и сказал самым развязным тоном:
– Ну, как вы чувствуете себя сегодня, дядюшка?
Барон де Ферье постарался напустить на себя строгий вид.
