– Когда кассирша просит паспорт, это, конечно, приятнее.
– У меня нет времени с тобой бороться, – сунула она мне в руки перчатки.
– Жаль, я бы сейчас с удовольствием сдался твоим объятиям.
– Тебя люди ждут.
– Не меня, эклеры.
– Это не важно. Важно, что ждут.
– Тебя тоже ждут экспонаты.
– О да, эти самые терпеливые.
– Вечером свожу тебя в одно занятное место.
– Где встретимся?
– Под зонтом.
* * *
– Давай завтра, Пьер, я так устала.
– А так? – наваливался он сзади, зачерпывая мою ягодицу себе в ладонь.
– Не попа, а орех. Орешек знаний тверд, но все же мы не привыкли отступать. Время собирать орехи.
– Я же сказала, что я не хочу.
– Ты еще сама не знаешь, чего ты хочешь, – прикладывался он к моему влагалищу губами.
– Мне нужно срочно в отпуск, на море, – все еще пыталась я общаться с ним образно. Иногда Пьер это понимал.
– А что, батарейки подсели?
– Я подсела на вид из окна, сижу пью кофе, ничего не меняется. Кофеизм.
– Будет тебе море! – встал с постели и открыл окно на ночной город Пьер. Погрязший в огнях город действительно напоминал море в августе, когда в его водах начинает спариваться планктон, и каждый оргазм как вспышка. А их миллионы.
– Видишь, как волнуется.
– Это мы, букашки, волнуемся, а море – оно спокойно всегда, оно большое, оно вечное, его никто не уволит с этого места, ему никто не изменит, его будут любить вечно, море, оно всегда, чего ему волноваться.
Пьер посмотрел на меня восхищенно. Он, как никогда, был в одних носках. На его ноги наступала ночь. Длинные черные гольфы почти до колен. «Ну, какой после этого может быть оргазм?»
– Ты самая красивая рыбка этого моря.
– Рыбки в маленьком аквариуме плохо растут или вообще не растут, приспосабливаются. Для роста нужно пространство.
– Почему некоторые люди такие бесчувственные? – отпустил Пьер занавес на море и сел на кровать.
– Спят без любви. Все у тебя будет хорошо.
– Почему ты так решила?
– Потому что я тебя не люблю.
* * *
Он был настолько благовоспитанным, что ей не грех было ему отказать.
«А тебя мне хочется покурить, затянуться тобой поглубже. Сделай инъекцию в вену или хотя бы под кожу, не проверяя даже срока годности… Полностью тебе доверяя – а-а. Я-а-а это Ты. Я-а-а улетела-а-а».
Иногда Пьер пытался ее понять и встречал после работы дома с горячим ужином и цветами. Он пытался, но не понимал. Она понимала, что греться прошлым, все равно что холодными батареями.
У этой осени был особенный запах, она пахла дождем, воспоминаниями и палой листвой. Даже желтые листья не радовали, тоже пахли холодными батареями, которые какой-то оптимист выкрасил в желтый. Мир замер. Еще бы женщина прошла так же красиво, как и лето.
Десять утра. Каждый напротив своего кофе. В окне природу рвало листьями. Под порывом ветра они отрывались от деревьев, как желтые цыплята от своей мамаши-наседки, которая, спохватившись, вдруг начинала махать крыльями, пытаясь собрать их заново. Да куда там, тех уже и след простыл. Они жаждали свободы, полета. Некоторые устроились где-то рядом, других унесло черт знает куда, в другие пенаты.
Осень стекала по мокрым ступеням пожарной лестницы, она смывала в канализацию прошедшее лето, которое было прекрасно, смывала, как некую процветавшую некогда цивилизацию, смывала за то, что та погрязла в роскоши поцелуев, излишках похоти, в жире страсти, в обжорстве секса.
Солнце поменяло угол зрения не только на Землю, но и каждого в отдельности. Каждый теперь жил в отдельности, словно отдельно стоящее дерево. Тени стали резкими. Деревья отталкивали их от себя вместе с красивыми листьями пережитых мгновений, и те и другие падали, даже не пытаясь подняться. Слышно было, как ветер шуршал багряной листвой, все еще надеясь разогреть на сковороде воспоминаний прошедшую осень, когда грусть природы не вызывала ничего, кроме счастливых моментов. Пьер стал тупо рассматривать фотографии.
Катя что-то кричала мне, я, прячась от ее разочарования, зашел в туалет и тут же нажал на клавишу сброса воды. Ее тирады полетели прочь, в канализацию, их смысл захлебнулся в шуме голодной струи. Вода унесла всю грязь. Если бы и в реальной жизни можно было бы так просто сливать весь негатив, который лез в душу с желанием там поселиться и размножаться. Я прислушался, тихо. Сел на горшок прямо в штанах, взял из корзины на полу журнал и начал разглядывать странички. Все, о чем я жалел сейчас больше всего, это то, что не успел досмотреть Роллан Гаррос. «Ей уже 25, и подарками тут не отделаешься. Ей нужна семья, и ребенок ей тоже нужен. Все, что я ей предлагал, – лишь на время заткнуть дыру в окне ее женского предназначения. Нужны решительные маневры, к которым я еще не готов. «Ты истеричка!» – все, что мог бы, но не сказал ей.
«Только по необходимости. А как тебя еще вдохновлять на подвиги?» – все, что ответила бы, но не ответила она.
«Подвиги? Да пошла ты… Задолбала», – все, что могло бы стать подвигом, но не стало.
После того как все стихло в моей душе, я вышел. Сначала из туалета, потом из дома. Ноги сами понесли меня на площадь Пигаль. «Она меня не любит. Можно не говорить, она уже знает. Я уже чувствовал месть в каждом ее поцелуе».
* * *
Я пошел на захватывающее честное черно-белое кино. Секс с ней был художественным и широкоформатным. Возможно, я преувеличивал, и тянуло действо всего лишь на театр, на цирк. Но в таком случае это было гвоздем программы, сейчас мне хотелось вколотить этот гвоздь как можно глубже.
– Что ты делаешь, когда тебе плохо?
– Не знаю, в любом случае делаю это значительно хуже.
– Ты не чувствуешь? Грустью несет какой-то повсюду.
– Так осень.
– И что теперь делать?
– Пальто купить.
– Пальто у меня есть.
– Тогда осталось найти того, кто будет его застегивать.
Почему черно-белым кадрам я доверял больше? Скорее всего, такое кино виделось более честным, без излишеств. Ей, черной жрице любви, ничего не стоило слиться с ночью. От нее пахло страстью, будто надушилась потом. Когда она это делала, мне всегда снились цветные сны, потому что она умела закрывать глаза не только на проблемы, но и на ночь. Мои глаза.
– Почему тебя назвали Ама?
– Я родилась в субботу.
– Ну и что?
– Это переводится как рожденная в субботу.
– Хорошо, что не в понедельник.
