– Разве я мог бы на твоей спине о ком-то. Обижаешь.
– Разве художник не должен быть правдив?
– Должен только бедный художник. Причем, как правило, всем.
– А ты богатый?
– Очень.
– Воображением?
– Ага, красками. И не каждый писатель имеет такой прекрасный холст.
– Ах ты, сердцежуй, – оставила наконец Катя свои волосы в покое. – Ну, и что там с осенью? Золотая?
– Да. Золотая. Сдать бы ее в ломбард.
– Или переплавить в обручальное кольцо.
– В два, и одно с бриллиантом.
– Чувствую, дорога пошла прямо к свадьбе.
– Дальняя дорога, – бегали мои ладони по ее коже. – Я подумал, могли бы мы так же непринужденно болтать, если бы ехали в трамвае?
– Нет, там же контролеры.
– Ты имеешь в виду общество? Общество любит контролировать.
– Да, давай-ка возьмем такси, – предложила Катя.
– Пусть дорога на теплых крыльях перелетных листьев и птиц.
– Стихи?
– Нет, проза.
– Опять в стол? – повернула голову к Жаку и укусила легонько его плечо. – Кажется, для прозы не хватает какого-то глагола.
– «Не хватает» – это главный наш жизненный принцип, можно сказать, кислород для развития, – мои пальцы все еще стучались в ее кожу, будто просились войти в тепло и бегали туда-сюда в поисках входа.
– К женщинам это больше относится.
– Ты про мозг?
– Не только. Я про все.
– Если бы не вы. Мужчинам бы хватало.
– Да, вы, мужчины, готовы довольствоваться малым, лишь бы не трогали. Жизнь бы замерла. Ни тебе войн, ни тебе скандалов, скучно. Без женщин. Ты не согласен?
– Жизнь и есть женщина. Все начинается с нее.
– И ею заканчивается.
– Женщина – космос. – Вселенная.
– А мужчина – потолок.
– Откуда ты это взяла?
– С потолка, с потолка.
– Положи обратно. – Жизнь всегда делилась на тех, с кем она переспала, и на тех, кто – с ней.
– Что бы ты понимал в женской любви. Люди гаснут, как спички. Одни успевают разжечь костер, от других только голубой шарфик дымки, который немедленно растворяется.
Никто не знает, с чего начинается любовь, но все чувствуют, где она закончилась.
– С женщинами сложно. Я начал понимать свою только через год, – Жак преданно посмотрел на Кэт.
– Живете вместе?
– Встречаемся.
– Тогда до понимания тебе еще далеко, чтобы понять женщину, надо с ней жить.
– А я что делаю?
– Ты гладишь мою спину, только и всего.
– Я же говорю: даже когда все есть, вам чего-то не хватает.
– Хорошо, давай сам про себя. Ты, что делаешь ты?
– По жизни?
– Ты все время делаешь вид, что живешь.
– Вид?
– Да, вид, а скорее даже видок. Разве не так? Разве это жизнь?
– Не жизнь. Я делаю вид, что живу, оттого получается не дело, а поделка какая-то.
– Моя тоже подделка. Представь красивую девушку вечером.
– Ну.
– Представил?
– Да.
– Что-то по твоему лицу незаметно, что она красивая.
– Очень красивая.
– 23.00. Душу открывать было некому, открыла холодильник.
– Из серии «жизнь проходит» пока мы кормим себя обещаниями, клятвами, сыром и колбасой. Жизнь проходит, а ты смотришь на нее, как зачарованный дурак, а потом жалеешь, что не взял телефон и не познакомился ближе. Состояние – ноябрь. С деревьев сдуты последние принципы лета, порывы настолько сильны, что унесло и всех птиц. Стаями листья махнули в теплые страны, только люди остались. Ветер не в силах поднять их: карьера, недвижимость, рамки, тяжела обретенная карма; да и как улетать, не отметив Нового года? А там, глядишь, и весна.
– Только не впадай в ступор. Продолжай гладить… меня. Жизнь только начинается.
* * *
Катя заварила чай и открыла окно. В кухню ворвалась свежесть, природа надушилась весной.
Страшно хотелось солнца, но не было даже апельсина. Она достала из холодильника лимон и отрезала пару кружков, потом разделила их пополам. Бросила одну половинку себе в чашку, в чашке отразилась вчерашняя ночь. Луна плавала в темном небе.
– Какая муха тебя укусила с утра пораньше? – разбил ее фантазии Жак.
– Це-це.
– Злая, зараза. Больно даже мне.
– Это хорошо, что больно, – не понравилось Кате слово «злая», но успокоило «зараза». Было в нем что-то родное.
– Кому хорошо?
– Мне хорошо.
– Значит, и мне скоро полегчает.
– Мне хорошо и страшно.
– Чего ты боишься, глупая?
– Знаешь, чего я сильнее всего боюсь? Вдруг ты сейчас уберешь руку и перестанешь меня гладить.
– Перестань. Ничего не бойся.
– Я перестану, когда у меня будет ребенок.
– Зачем тебе дети? Ты сама еще ребенок…
– Как зачем? Вдруг ты уйдешь. Женщине необходимо чувствовать чью-нибудь руку, – вспомнила она, как оставалась с куклой одна дома, когда родители уходили черт знает куда, чтобы вернуться черт знает во сколько.
– Ты же понимаешь, о каком ребенке я говорю?
– Я вынашиваю мысль.
– Какую мысль?
– Мечту. Ладно, ты все равно не поймешь, – махнула я рукой на Жака. Я все еще вынашивала мысль, которая должна была появиться в срок. Не хотелось бы иметь ее недоношенной, куда бы я ее потом смогла применить. Она должна была созреть и появиться на свет вовремя. Я уже знала, где ее буду рожать, мне предложили эпидуралку, но я отказалась, хотела бы прочувствовать все тяготы, схватки… с сомнениями, которые то и дело будут происходить внутри моего сознания, мне хотелось ощущать, как отойдут воды… пустословие не должно было мешать ее родам. Настоящей мысли. Для ее жизни уже все готово: кроватка, одежка, даже игрушки, муж, – только живи, дыши, радуй.
– Так что за мысль?
– Я хочу открыть Музей современного безумства. Для этого мне нужен был Париж.
– Это все?
– Нет, конечно. Ты думаешь, я зря училась на искусствоведа?
Лежа в кроватке новорожденная мысль сосет соску. Всякий, кому я ее показываю, начинает причитать: «Какая красивая мысль. Какой безумный взгляд! Сразу видно – твоя! Они интересуются, как она ест, как спит, кем станет, берут на руки, целуют и дают свои житейские советы. Мысль, разомлев от такой ласки, сладко засыпает с соской во рту. Всякий раз, когда та выпадает, мысль просыпается: «Может, пора?». – «Спи», – говорю я ей, покачивая кроватку. «Тебе надо вырасти и окрепнуть, прежде чем я перестану кормить тебя своим молоком, прежде чем ты сможешь существовать самостоятельно. Спи, я перетерплю все твои беспокойства, капризы, болезни». Она вздохнула и закрыла глаза. «Никогда бы не подумала, что у меня может родиться такая красивая мысль…»
