– А можно про девушку поподробнее? – вмешалась в разговор мальчиков Ава.
– Сегодня такую девушку встретил. Как ты думаешь, куда ее пригласить, чтобы наверняка, в театр или на концерт?
– На море.
– По-моему, ты ревнуешь, Ава.
– Пока нет, но если ты ее потащишь на море, не прощу.
– Я бы взял тебя, но ты же замужем.
– А что тебя смущает?
– Мужа я не потяну. Не могу же я ждать, пока ты разведешься?
– Можешь, только я не могу ничего обещать.
– Я понимаю, что срок годности у каждого ограничен, но при всем при этом становиться пастеризованным не хотелось бы ни в коем случае.
* * *
На улице моросило солнце. Зима треснула, у нее начали отходить воды.
Пьер оторвал глаза от окна и снова посмотрел на Катю. Та с усердием терла морковь. Будто вымещала на ней какую-то страшную обиду и пыталась стереть из памяти чью-то морковку. В воздухе запахло витаминами:
– Береги пальцы.
– Поздно.
– Жалко, они у тебя красивые.
– А, еще отрастут, – просветлилось лицо Кати, когда от морковки остался один корешок. – Может, чаю заваришь?
– А может, шампанского?
– Есть повод? – покончила Катя с морковью и пошла к раковине умывать руки.
– Конечно, завтра же понедельник. Здравствуй, новая жизнь.
– Чай завари.
– Щас, – вернулся он снова в окно. Дома, дома. Их было больше, чем людей в этом городе, в это время года. Они теснились, словно это помогало им зимою согреться, они стояли прижавшись друг к другу с такой любовью, что их невозможно было представить раздельно.
– …Может, тебе сахару в чай добавить?
– Зачем?
– Чтобы не молчал. Сейчас съем всю морковку, – проглотила она еще одну ложку салата.
Чай был отравлен молчанием. В окне дождь без радуги.
– Чего ты молчишь?
– А что, нельзя?
– Будешь молчать, я радио включу.
– Лучше телевизор.
– Чем лучше?
– Радио ближе ко мне, включить попросишь меня.
– Нет, я просто через тебя перелезу, – встала она ногами на сиденье углового кухонного дивана и, сделав еще шаг, села на мои колени, успев развернуться ко мне лицом.
– Вот тебе телевизор. Смотри!
– Кино не для слабонервных.
– Страшное?
– Ага.
– Закрой глаза.
– Я их с таким трудом открыл, – большие глаза Пьера действительно были отравлены сном.
– Веки – детали сна, – поцеловала она мои губы.
– А губы?
– Любви.
– У тебя зима на носу, – достал он свою руку.
Я попыталась ее поймать.
– Подожди, – протянул он ладонь к моему лицу.
– Что там?
– Пушинку убрал.
– Зима на носу.
Катя поморщила нос, словно почувствовала неприязнь:
– Откуда так несет?
– От зимы. Она умирает.
– Нет, я серьезно. Ты опять сыр какой-нибудь разводишь в холодильнике?
– По-моему, это рыба. Вчера забыли убрать в холодильник.
– Семга? Вроде приличная рыба. Зачем так душиться? Могла бы быть и скромнее.
– Боится.
– Нечего боятся, я ее такую есть не буду.
– В Лувр сегодня поедем? Я там так мало успела увидеть.
– Я теннис хотел посмотреть.
– О, опять этот теннис? Сколько можно смотреть одно и то же? Я разведусь с тобой из-за него. Вот увидишь.
– Посмотрим.
– Ты смотри, я пас, я лучше схожу погуляю, – ей вдруг захотелось отделить себя от этой жизни, чтобы хоть на некоторое время найти свою. Если тебе кажется, что твоя жизнь идет под чью-то диктовку, что роль твоя сводится только к тому, чтобы расставлять в этом диктанте правильно знаки препинания, не пора ли поставить точку? Предложений-то уйма, стоит только выйти на улицу и вдохнуть немного весны.
Постепенно жить в Париже становилось так же, как и везде. Она вспомнила Питер, парк рядом с домом, скамейки, где она кормила птиц, те прилетали, стоило только солнцу насыпать крошек тепла, и улетали, когда тепло кончалось, вместе с листьями, вместе с летом. Весны прилетали и улетали. Кате хотелось, чтобы здесь, в Париже, жизнь измерялась днями, а не сезонами. «Не место красит человека, человек красит время и себя», – добавила она у зеркала несколько штрихов своему макияжу, взяла сумочку и выскочила на свежий воздух. Душа просила какой-то вечной новизны. Время постоянно, и найти его не было никакой возможности, если только обрести новое. «Жизнь делится на тех, с кем время теряешь, и на тех, с кем не замечаешь. Как же это верно! Где же этот незаметный человек?» Нет, не хотелось ей выглядеть неблагодарной сукой по отношению к Пьеру, но то чувство, что жизнь ее проваливается в дыру, даже в пустоту, не давало покоя, не давало стимула для новых подвигов. Она не питала к нему никаких чувств, поэтому те скоро умерли от голода. «Если тебе кажется, что твоя жизнь идет под чью-то диктовку, что роль твоя сводится только к тому, чтобы расставлять в этом диктанте правильно знаки препинания, не пора ли поставить точку? Предложений-то уйма, стоит только выйти на улицу и вдохнуть немного весны». «Пора, давно пора!» – отвечала она сама себе.
* * *
Жак писал что-то на ее спине.
– Что ты там все пишешь?
– Роман. Не нравится?
– Очень нравится. Вот чего никогда не понимала: как можно лечь и… начать писать. Тем более в твоей манере. Я понимаю, когда повествуешь, излагаешь, переносишь… Но вот как ты – вытачиваешь и оттачиваешь из словесных брусочков филигранную этакую штучку-фразу. Которую и так и сяк вертишь и смакуешь, все более и более углубляясь в смысл и находя подтексты…
– Честно говоря, мне надоело писать в стол.
– Ах ты, зараза. Я, значит, для него стол. Только скажешь ему комплимент, а тебе перо в спину. В этом весь мужчина, – откинулась на спину Катя и стала искать звезды на потолке.
– Мне уже страшно.
– Не бойся, это не больно. О чем сейчас пишешь? – все еще глядя в бетонное небо, произнесла Катя.
– Об осени.
– У тебя осенью кто-то был?
Жак знал, что настроение Кати скрывалось в прическе: если это была кичка – жди шторма, распущенные по плечам волосы говорили сами за себя: «Кто бы еще обнял меня с таким же пристрастием». Небо хмурилось. Сейчас она начала уже собирать разбросанные волосы, небрежно, примерно как парикмахер на полу после стрижки.
