* * *
– Ну, что ты из себя вечно строишь?
– Не знаю, скорее всего крепость, хотя в проекте был заложен дворец.
– Ава, у тебя очередная депрессия?
– Если бы. Внеочередная.
– Чем я могу помочь?
– Если бы я знала.
– Планшет, может ты знаешь. Как быть с человеком у которого депрессия? Чем ему помочь?
– Скажи, что ему нужна твоя помощь.
– Ава, мне нужна твоя помощь.
– Возьми.
– Если бы я знал, где она у тебя лежит?
– В сумочке.
– Неудобно рыться в чужих вещах.
– Маленькая бутылочка коньяка.
– Маленькая такая помощь. И что, действительно помогает?
– Конечно. Одно время я тупо общалась с холодильником, там было вино.
– Из-за мужа?
– Да, мне вдруг показалось, что он меня разлюбил.
– Это нормально.
– Что нормально? Что разлюбил?
– Что кажется. Обычная женская фобия.
– Если ты хочешь, чтобы мужчина был одержим тобой, тебя все время должно немного не хватать.
* * *
В воскресенье вечером все задумываются о счастье, видимо, сказывается конец недели. Кто-то переваривает субботу, другие не переваривают понедельник. Вопрос счастья по-прежнему открыт, как форточка, в которую можно увидеть звезды, а можно просто курить. Курить не хотелось, я не переваривал молча…
Она была без ума от меня. Глаза ее, словно две карие пуговицы, пришитые крепко-накрепко ко мне. Иногда, проводив ее жизнь за дверь, я наблюдал за ней в окно, с высоты седьмого этажа в бинокль, как она заведет машину, потом выйдет из машины и начнет бережно сметать первый (а может быть, и последний) снег. Ему давно уже было видно, что на лобовом стекле что-то лежит.
Она взяла красивую закоченевшую розу, сначала понюхала, а уже потом стала оглядываться по сторонам, не увидел ли кто. В этом вся женщина: сначала любопытство, потом уже страх. У женского любопытства стартовая скорость была выше, страх брал свое потом, на дистанции. Я видел и успел спрятаться за занавеской, так чтобы жена меня не заметила, когда, озираясь, вдруг вспомнила про свое окно и посмотрела в его стеклянную пустоту. Затем села в машину, положила аккуратно розу на заднее сиденье, скоро машина медленно тронулась.
– Представляешь. Утром внезапный снег запорошил мою машину. И на ней кто-то написал: «Доброе утро! Хоть сейчас не День святого Валентина, но ты всегда красива!»
И роза под «дворником»!!!
И вот я взрослая, не верящая уже в сказки тетя, смотрю на это, понимаю, что НЕКОМУ было совершать таких красивых поступков… некому. А секундная Надежда и Вера в сказку про Любовь возникла. Тут же явилась Мудрость, все спокойно проанализировала и расставила по местам…
«Что, если рассказать все так? Или сказать, что я сразу подумала про Пьера. Врать не хочется. Не думала я про него в этот момент. Про кого угодно, а про него нет, не возникло даже подобия мысли.
– Я видел тебя утром у машины, – помог Пьер Кате снять пальто.
– И что?
– Может, расскажешь мне, чьи это были цветы?
– Цветок был один.
– Один или несколько – это уже не имеет значения.
– Ты все еще про цветы? Я уже перешла на личности. Ты действительно хочешь знать правду?
– Нет, я не хочу правды, я просто хочу знать, чья это роза.
– Откуда я знаю?
– Что, даже не догадываешься?
– Догадываюсь, только письмо почему-то на русском.
* * *
– Никогда не думал, что у одной розы может быть столько шипов?
– Может, – вспомнилось Кате, как Паша, ее милый Паша, провожал ее словно на войну, в гостиницу, где она встречалась с Пьером, когда он приезжал. А потом ждал – настоящий влюбленный придурок, привязанный к ней словно щенок. Ее мучило не то, как она могла его так не любить, а то как он – себя. Именно тогда Катя поняла, что ей нужен мужчина со взрослой душой, который смог бы увезти ее подальше от такой навязчивой отечественной ностальгии.
– А почему ты решила, что это его роза? – подумал Пьер о своем друге.
– Какой дурак мне еще будет дарить ее одну?
– Я.
– Ты? – неожиданно в голове Кати все встало на свои места, и график ее колебаний прочертила четкая прямая, которая соединила Пьера и Пашу. Как они похожи, нет, не внешне, а внутренне, просто близнецы-братья. Вот что отталкивало Катю от обоих, ей не хотелось становиться сестрой.
* * *
Сначала у него зашевелились губы. Утро дергало за выступившие усы, он проверил рукой свою щетину: «Надо бы побриться». Потом откупорились глаза. Он увидел, что я смотрю на него, и улыбнулся, не поворачивая ко мне головы. Улыбка в такую рань стоила труда.
– Ну улыбайся, потеряешь сознание.
Он не ответил. Правильные черты лица были аккуратно приставлены к профилю.
– На работу меня гонишь?
– Ты же сам просил тебя разбудить.
– Заботливая.
– Кто-то же должен работать?
– Да, а кто-то уже раздал все долги или родился без этого долга, сразу на берегу моря.
– Море хорошо. Только мне больше хочется в Париж!
– Зачем?
– Плюнуть с Эйфелевой башни на все проблемы.
– Почему Париж, а не Лондон?
– Лондон не хочу. Туман, серость.
– Да, сэрость меня тоже пугает. Даже не то чтобы пугает, а то что будешь жить с ощущением этой касты неприкасаемых, в которую тебе никогда не попасть.
– Овсянки, сэр?
– Можно и овсянки.
– Может, прогуляешь сегодня работу?
– Ты толкаешь меня на преступление. Прогулять работу, значит, вспомнить про жизнь. Ты чем займешься?
– Твоим отсутствием. Шкафами.
– Разбор скелетов?
– Ну, примерно.
Опять замолчал.
– Представил, как бы ты преобразила морскую набережную.
– Какая набережная. Меня ждут шкафандры.
Именно это слово крутилось сейчас в голове.
* * *
– Посреди зимы – вдруг весна, будто девушка, которую долго искал, позвонила сама.
– Ага, будто нашел в кармане зимней куртки забытую с прошлого года купюру в тысячу рублей.
