– Что изменится?
– Ничего, но измен будет меньше. Не?
– Не, меньше не будет. Каждая преданность ищет свое предательство.
– Что тебя волнует?
– Столько женщин на улице аппетитных, почему я до сих пор один?
– Я тебе отвечу. Ты подходишь к вопросу, будто просто хочешь справить нужду, а там занято.
– Ты смотрел фильм «Один дома»? – снова включился Селфи.
– Нет. Но я оставался.
– Посмотри. В одиночестве тоже есть свой кайф.
– Ладно, последний вопрос: формула женщины?
– Бабочки в животе напрямую зависят от тараканов в голове. Ни в коем случае нельзя нарушать баланса, иначе останешься либо наедине с тараканами, либо – с голодными бабочками.
* * *
– Лежу
на чужой жене,
потолок
прилипает
к жопе,
но мы
не ропщем –
делаем коммунистов,
назло
буржуазной
Европе,
– скандировала Катя, то и дело откидывая потные волосы с лица. Грудь ее подпрыгивала при каждом движении. Ногти впивались в грудь Пьера.
– Хорошие стихи, – держал он свои руки на ее бедрах.
– Это не я, это Маяковский. Мы с тобой кого делаем? – чувствовала себя наездницей на коне Катя.
– Чтобы кого-то сделать, не мешало бы раздеться.
– Это по твоей части, – запрокинула она голову, но неба не было, только потолок, – «неужели это потолок?» – пришло ей в голову, когда она посмотрела на Пьера, что начал стягивать с себя рубашку.
..................
Она лежала, закрыв глаза, и гладила его шрам, будто это был шов большого теплого дивана, а потом ей вдруг показалось, что ему должно быть больно, она отдернула руку.
– Больно? – спросила Кэт.
– Нет, это же только шов. Он бесчувственный.
– Правда? – зажгла она свои глаза, потом перевалилась на другой бок, хотела взять книгу со столика, но увидела рядом мои очки, повертела их в руках, нацепила на себя:
– Как мне? Идет? Мартышка и очки, – ответила она сама себе, сняла и, не зная, куда их деть, повесила на мой голый член. – Вот кому в самый раз, – заржала она.
– Вылитый наш препод по искусствоведению. У него были похожие усы, только седые. – Здрасьте, Иосиф Сигизмундович, – пожала она его за воображаемый нос.
– Я вижу, ты разбираешься в искусстве.
– Мне нравятся всякого рода поделки. Правда, очаровательно? – проговорила сквозь смех она.
– В последнее время я слишком удовлетворен, чтобы очаровываться и разочаровываться, – снял Жак очки со своего члена, протер их простыней и посадил обратно.
– Он точно так же их протирал время от времени. Откуда ты знаешь?
– Я сам так делаю, чтобы глаз не замылился.
– Со мной тебе это не грозит, вот тебе таблетка для профилактики, – взяла из вазы клубнику Катя. Дала откусить ему, вторую половинку ягоды съела сама.
– Надо же – вид настоящий, запах настоящий, а вкус искусственный, – показала она Жаку откушенную клубничку.
– Настоящая современная клубничка.
– Как на фруктовых портретах Джузеппе Арчимбольдо, – вспомнила Катя «Времена года», которые чуть не съела глазами в Лувре. Около часа она изучала портреты основоположника маньеризма, по которому в Питере защищала диплом, но работы его смогла увидеть вживую только недавно. В течение этого часа у Кати возникло желание переделать работу, будто ты долго переписываешься с каким-то человеком, пока наконец не встретишься с ним, чтобы понять, знай ты его сразу, писала бы по-другому или вообще поменяла бы тему.
* * *
– Что ты делаешь?
– Слушаю.
– Что?
– Шаги времени. Ты слышишь, походка его изменилась, раньше оно шло «цок-цок», а теперь «шарк-шарк».
– Спи давай, – коротко ответила Пьеру Катя.
– Часовой механизм с гирьками. Проверил гирьки и пошел дальше, охранять владения.
Никто не ответил Кате, только часы продолжали идти в будущее.
Через несколько минут Пьер обернулся к ней сам:
– Ты знаешь, я абсолютно один.
– Ты не один, у тебя есть я, – хотелось Кате сказать: «У тебя есть мама», но ложь оказалась проворнее правды.
– А мне кажется, что нет. Кажется, что я похож на сегодняшнего уличного музыканта, который играет музыку, пытаясь перекричать твою душу.
«Тогда я – на шлюху, которая стоит рядом у столба».
– Знаешь, почему я злая? Меня не довели до оргазма! Трясет. По-моему, между нами все.
– Что значит, – все?
– Ты целуешь меня, а я ничего не чувствую.
– Дай мне сигарету.
– Ты же не куришь! – поцеловал он ее губы.
– Я вообще не курю, а сейчас покурила бы. Злая. – Дело не в тебе, ты идеален. Я обожаю тебя! Во сне я чувствовала такую нежность от тебя! Но между нами: я сильнее. Пустое все здесь. Понимаешь? Нет сил, и не хочется больше заниматься душевным онанизмом!
– О чем ты, Катя?
– Хочешь, чтобы я добила тебя до конца? Я мужика хочу, понимаешь, а ты маменькин сынок! В моей жизни были мужчины, я знаю, что это такое… Ни о чем не жалею! Но любовник из них был один хороший! И это был не ты. А если мужчина не удовлетворяет! Его не хочешь! И самое страшное, что не знаешь, чего хочешь. А многие женщины так живут, они не знают, чего хотят, потому что живут с теми, кого не хотят. В иллюзии. А мне хочется знать, чего я хочу от жизни. Если мы поженимся, то это будет конец, – посмотрела она в глаза Пьеру. Те, как обычно, не хотели ничего понимать.
– Как часто я вижу эти картины, будто они выставлены в музее: одни вышли замуж не за тех, а те возомнили из себя тех. Простая, как хер, арифметика. Я не хочу тебе изменять и верной быть не хочу. По мне, так лучше вообще жить одной, чем так. Что ты молчишь? На твоем месте я убила бы себя за такие слова!
– Убью, потом ходи один без женщины.
– Что мы будем делать с тобой, например, через год?
– Семью.
– Как ты себе ее представляешь?
– Счастливой.
– Семья – это драма! Драма, которая не нуждается в постановке. У нас не получится драма, у нас это будет театрализованная комедия, оперетта.
Все ее истерики Пьер сводил к гормональным таблеткам, которые она принимала. Так объясняла Катины выпады его мать. И чем дальше, тем чаще Катя была из стекла, готовая разбиться в каждую секунду. Он стойко переживал ее капризы, как и всякому мужчине, ему казалось, он знал, чем их тушить:
