– Я знаю, стоит только вкрутить ее, и будет она светить, растрачивая твою энергию, будет светить темнотой и холодом. А тебе нельзя холодом, все замерзнут.
– Клиенты мне до лампочки, люди смотрят, – вырвалась я из крепких пут. Коллеги, что были в зале, действительно застыли, нацепив маски удивления и беспокойства.
– Да никто никуда не смотрит… но все завидуют.
– Знаешь, почему с тобой невозможно? Ты всегда прав. – Я была удивлена своим подругам, спросив как-то о сексе. Они не занимаются им по полгода и больше! Понятно, если мужа не хотят. Им не нужны мужчины! Они равнодушны, они фригидны! Это удивило меня. Несчастные.
– Некоторые сходят с ума от любви, другие без… Не оставляйте женщину в субботу вечером одну, зачем вам понедельник в воскресенье, – ответил мне все тот же приятный голос.
– Это все слова. Кофе-то будет?
* * *
Белые-белые стены, ни соломинки на них, чтобы зацепиться. Взгляд так и сползает. Возле одной из стен койка, на ней моя дочь. Она улыбается. Лицо в веснушках. Напротив камера, в ней оператор, время от времени режиссер заходит к нему с «передачкой», они выбирают лучший свет, лучший ракурс, чтобы родить лучший кадр. Оператор из семейства Винни Пухов: добрый, маленький, полнотелый от доброты к миру и своему телу, но только когда ел. Когда работал, он был похож на главаря итальянской мафии, у которого была только одна слабость – макароны.
Кому-то надо рвать глотку, чтобы давить на слух, доказывать состоятельность своего голоса на сцене, но больше одной песни могли выдержать только фанаты. Кому-то достаточно было включить обаяние, которым обладал их голос, они могли петь шепотом, их можно было слушать вечность. Режиссер не говорил, а пел. Баритон его прекрасно раздвигал стены палаты. Дядечка лет сорока, с короткой стрижкой. Виски прострелены сединой, на подбородке терновый куст. Всякий раз, когда его посещала мысль, он принимался теребить кустик рукой, будто это была не борода, а лобок той самой мысли, в котором он искал точку G.
В палате душно, но несмотря на это, шею Стива, так его зовут, прикрывает шарф, шелковая привязанность к творческому началу, неотъемлемый атрибут всякого творца, который переживал за собственную песню. Все было по-настоящему: съемки, оператор, режиссер, декорации; больница, палата, койка. Болезнь тоже была настоящей.
– Лиля, ты рисуешь на стене бабочку.
– Я с удовольствием, только стену жалко. Ругать не будут?
– Не волнуйся, я позаботился и о стенах тоже. Карандаши я тебе дал.
– Потом подходит мама, – обратился Стив ко мне, садится на кровать и гладит тебя по голове. Лицо с грустной улыбкой:
«Бабочка?» – спрашивает мама, ты отвечаешь: «Мечта. Видишь, какая большая?»
– Справитесь? – спросил нас Стив. – Тогда поехали, дальше уже надеюсь на вашу фантазию. Можете мечтать. Когда в последний раз мечтали?
– Я всегда мечтаю, – закричала Лиля.
– Я? – замялась я. – Очень хотела бы, – ответила. «У меня нет времени мечтать, все оно отдано надежде».
– Нет, это не должна быть мольба, – посмотрел на меня Стив понимающе. – Нужна мечта. Человеку нельзя без мечты.
* * *
Раньше от рутины жизни ей помогало только одно средство, она называла его принципом двери: дойти до ручки и выйти из себя. Теперь же, когда дочери поставили диагноз, дверь была открыта все время. Особенно тяжело было ночью, когда она понимала, что нужно спать, но понятия не имела, как. В ночь на вторник многие задумываются о качестве своей жизни. Понедельник прошел, а новая жизнь так и не началась. Я тоже не была исключением, потому что на столе осталась в одиночестве чашка, у кровати нет повода скрипеть. Наконец понедельник отстал, теперь я могла оглянуться и посмотреть на него. Всякий раз когда она оглядывалась, чтобы увидеть мужа, она видела Стива.
Режиссер был поляк и хорошо говорил по-русски. Мужчина симпатичный, но с первого взгляда он мне не понравился, да и как он мог мне нравиться, когда дочь моя проводила с ним больше времени, и даже не это обидно, а то, что проводила его с большим удовольствием, чем со мной. Дети быстро забывают, сколько было положено на них сил и средств, точнее сказать, они понятия не имеют и тем более не хотят его иметь, когда пытаешься об этом упомянуть. Возможно, я опекала ее слишком много, слишком долго. Лиле это надоело. Это называется передоз материнского капитала. Отец, вот кого ей не хватало. Режиссер сейчас прекрасно играл роль отца, друга, поклонника… Иногда он настолько сильно напоминал Фортуне ее мужа, что она невольно подменяла в своих мыслях Стива на него, только взрослого, творческого, красивого. Рядом! Представляла она, как муж подбегает к ней, лижет ноги и вертит хвостом. Сейчас он был нужен, как никогда, не только мне, но и дочери. Раньше он иногда звонил. «Четвертый признак осени в чувствах – вам перестают звонить по пустякам».
Стив мог поднять настроение любому, даже покойнику, так сильно он был заряжен на позитив. Когда у него кончались патроны, он рассказывал о Париже, где в настоящее время жил.
– А что в нем особенного, в этом городе?
– Море знаешь?
– Ну, конечно.
– Париж как море. Если тебе нравится купаться, а тебе понравится, в атмосфере творчества и безделья. Стоит только заплыть подальше, и все, пропал, захочется творить, стать художником, музыкантом, писателем, лишь бы с видом на это море. Конечно, одних выбросит на берег, кто-то утонет, других спасут, и они будут завидовать тем, что утонули, они будут вспоминать как они тонули, они будут писать об этом книги, как шли ко дну, чтобы оттолкнуться от него и понять, что в том и заключается смысл жизни – достигать дна и отталкиваться, и чем больше тебе это удастся, тем больше жизней ты проживешь.
– Как далеко уплыли вы?
– Я вот учился на экономиста, а стал режиссером.
– Я обещал вам дать почитать сценарий фильма, вот он. Стив протянул Фортуне папку.
Фортуна открыла сценарий. Название ее насторожило: «Все проходит, особенно жизнь».
– Можно, я возьму домой?
– Конечно. Я тоже люблю смотреть фильмы дома.
– Что вы еще любите?
– Вы так спрашиваете, будто хотите мне завтра испечь гуся в яблоках. Я много чего еще люблю. Жизнь люблю сильно. Люби жизнь и принимай такой, какая есть, либо не люби и принимай красное, – рассмеялся Стив. Улыбка его держалась на раме из глубоких морщин. Когда он был серьезен, морщины его выглядели наброском улыбки. Но это не была насмешка, только эскиз хорошего расположения духа.
– Я вижу, вы мне не доверяете. Вы хоть кому-нибудь доверяете?
– Теперь только чудесам.
– И каким было последнее?
– Рыжим, лохматым, четвероногим, бездомным. Понимаете?
– Понимаю. Женщины сами не знают, чего котят.
