Мужчина подошёл к барной стойке и заказал сто граммов виски. Его локоть вдруг обхватили тонкие пальцы.
— Ты думал, я тебя не заметила?
— Я надеялся.
— Какой ты смешной и старый человек.
Мужчина посмотрел на Пульхерию. Короткие русые волосы. Небрежно повязанный шарф. Чёрные серьги. И вот это… Труднообъяснимое. Что-то в серых глазах. В посадке головы. В чертах лица. Это, видимо, любовь, иначе почему я веду себя, как мирмидонский мальчишка, подумал мужчина с удовольствием. Отхлебнув виски, он спросил:
— Как тебя здесь зовут?
— Дарья Воронцова. Я прозаик и чуть-чуть Саган. А тебя как зовут?
— Никита Штыркин. Я пишу рассказы.
Пульхерия прыснула:
— Пойдём, Штыркин. Я познакомлю тебя с молодыми дарованиями.
— Успеем. Давай посидим.
Мужчина направился к столику. Пульхерия стояла у стойки и смотрела, как он идёт. Её всегда восхищала его способность скрывать свою силу. Он так похож на обычного человека, хотя дальше от человека, чем, например, горилла. Сели.
— Пульхерия, где ты была?
— В смысле?
— Ты исчезла.
— Я влюбилась в смертного. Попробовала жить человеческой жизнью. Экспериментировала. Ну, знаешь… Увлеклась литературой. Что ты пристал?
Мужчина зажмурился. В таком вот идиотизме вся Пульхерия.
— И что случилось со смертным?
— Ты не поверишь — он умер. Пойдём к писателям?
— Ты кого-то почувствовала?
— Нет. Но все они хотят меня трахнуть.
— Естественно. Они же молодые писатели. Ты введёшь меня в их круг?
— Никита Штыркин?
— Именно.
— Пошли. Только фамилию свою не называй.
За большим столом молодых писателей было шумно. На общем фоне выделялись трое: бородатый толстяк из Беларуси, бледный кадыкастый юноша из Кемерово и мелированный хипстер из Брянска.
— Мальчики, познакомьтесь. Это Никита, прозаик.
Мужчина пожал протянутые руки и сел за стол. Дрогнули его широкие ноздри. Мужчина ощупывал носом кровь. Его обоняние пробилось сквозь кожу и тонкие стенки вен, чтобы погрузиться в красную влагу. Такое исследование было неточным, но когда попадался чистый гений, хватало и его. Чистых гениев за столом не оказалось. С этим выводом мог бы поспорить мелированный. Он громил Льва Толстого, вольно пересказывая эссе Бродского «Катастрофы в воздухе». Причём мелированный искренне верил, что никого не пересказывает, а демонстрирует собственный интеллект. Мужчина зевнул. Ему было совершенно ясно, что «Гран Крю» здесь и не пахнет. Пульхерия наблюдала за его реакцией. Она хуже понимала кровь, зато мужчину изучила отлично. Поняв, что гениев тут нет, Пульхерия ушла на веранду, с которой открывался вид на Волгу, город и светящийся мост. Пытаясь очароваться пейзажем, Пульхерия закурила. На веранду вышел мужчина. Встал рядом. Рука Пульхерии оплела его бицепс. Она мешала мужчине закурить, но он не стал высвобождаться. Будь рядом кто-то другой, он бы высвободился не задумываясь. Только с Пульхерией у него получалось играть в человека и верить в эту игру. Поэтому он её и не убил. Убив Пульхерию, он убил бы игру, а на это мужчина пойти не мог.
Поднялся ветер. Пульхерия трепетала. Трепетали её шарф, невесомая юбка, чёлка, расстёгнутая кофточка. Она походила на парус на мачте. Мачтой был мужчина. Это глупо, но он чувствовал, что якорь уже поднят, что уже отданы швартовы, что путешествие началось. Посреди нелепого Ленинска на него вдруг нахлынуло восхитительное предвкушение неведомого. Так дождь обрушивается на саванну, прекращая засуху. Дождю радуются все: слоны, антилопы, львы, носороги, крокодилы, муравьеды. Радовался ему и мужчина. Песок скуки превратился в мокрую почву, из которой может вырасти всё что угодно. Даже куст, даже осина, даже цветок. Пульхерия тихо рассмеялась. Она умела прерывать тишину ровно в тот момент, когда нужно.
— Я буду на мастер-классе журнала «Красный флаг».
— Я тоже, Пульхерия.
— Я живу в 1205 номере.
— Я живу в 1208 номере. Мы будем жить вместе?
— Нет.
— Почему?
— Я не хочу в тебе растворяться. Если я найду гения или большой талант, я сообщу тебе.
— Взаимно, Пульхерия. Выпьем его вместе.
— Выпьем вместе.
Не прощаясь, Пульхерия прошла через бар и скрылась на лестнице. Мужчина закурил. Ему хотелось догнать Пульхерию, снять очки и подчинить её себе на веки вечные. Но, конечно, он этого не сделал. Он слишком хорошо понимал связь свободы и предвкушения, чтобы лишить Пульхерию первого, а себя второго. Докурив, мужчина спустился на двенадцатый этаж и вошёл в 1208-й. Когда он из него уходил, номер был пуст. Теперь в нём горел свет, а у кровати стоял Пелевин с арбалетом.
Мужчина сел в кресло и закинул ногу на ногу. Пелевин был бледен, его лоб усеяли градины пота. Через минуту молчание стало вязким. Мужчина закурил и улыбнулся.
— Виктор, я тебя не убью. Говори, зачем пришёл.
Виктор сглотнул и опустил арбалет. Мужчина заметил серебряные наконечники и подивился наивности писателя.
— На форум нападут оборотни. Они знают, что вампиры получают силу через творческую кровь. Они вынюхивают её, а затем и жрут, лакают красными языками. До дна.
Подбородок мужчины затвердел. Он перестал улыбаться.
— Откуда ты это знаешь, Виктор?
— Я прятался. Отыскал других, отпитых. Прошёл слух. Я ел мескалин. Было видение. Здесь двести пятьдесят человек. Останови бойню, ты можешь.
— Успокойся. Всё образуется. Когда они нападут?
— Не знаю.
— Ладно. У меня к тебе просьба.
— Какая?
— Напиши мне рассказ. Будет забавно, если молодые писатели обсудят тебя, а не сворованное мной из интернета.
— Прямо сейчас написать?
— Прямо сейчас. С этим есть какие-то проблемы?
— Нет. За два часа управлюсь. В том слухе, про оборотней… Там прозвучало имя.
— Назови его.
— Пульхерия.
Мужчина не подал виду.
— Мало ли женских имён на свете? Пиши рассказ и уходи. И никогда не охоться на вампиров. Оставь это охотникам. Твоя задача — заниматься литературой. Не увиливай от неё.
Мужчина улыбнулся Виктору и вышел из номера. На первом этаже он встретил Пульхерию. Вечер подбирался к ночи. Старые знакомые решили пройтись по Ленинску. Оставив гостиницу за спиной, они повернули налево и медленно пошли по тротуару. Через километр их путь пересёк Гоголевский переулок. Свернув в него, мужчина остановился возле старинного храма, который показался ему новоделом. Фонарный свет падал на асфальт сквозь ветви вяза, образуя причудливые тени. Храм был намного ниже гостиницы, но всё равно дотягивался до неба. От него веяло тщетой, ощутив которую, человеку хотелось жить хотя бы ей наперекор. Мужчина вспомнил Гоголя. Набежала слюна. Пульхерия заворожённо смотрела на купола. Небо добавляло им объёма и ещё чего-то трудноуловимого. Мужчина повернулся к Пульхерии и выстрелил вопросом:
