— Пять лет сроку. Переведи, Темир.
Снова в помещении кафе зазвучала незнакомая речь. Потомок бужая закатил глаза, норовя грохнуться в обморок.
— Руку утри, — посоветовал шеф. — Болячек иноземных тебе ещё не хватало.
Перед Ивановым возник небольшой таз с водой и мыльница. Мальчишка-официант расстарался. Выполнив рекомендацию и воспользовавшись предложенным полотенцем с диковинной вышивкой, он вернулся к напарнику, отметив, что боярин, посчитав экзекуцию законченной, комфортно расположился рядом с джинном, по его правую руку.
— Теперь ему пять годочков меченому ходить, — начались неторопливые пояснения произошедшего. — Ни смыть, ни вырезать клеймо не можно. Все, кому следует, видеть будут и ведать — вор пред ними. Сие кара за мелкое прегрешение. От нас, — солидно уточнил Фрол Карпович. — Далее хошь — в полицию его сдавай. Хошь — пущай штраф платит… За тяжкий проступок — другой разговор. Вплоть до вечной темницы... Следовало ранее вам растолковать, но запамятовал... Да отпустите вы его! — возглас адресовался к детинам, продолжающим держать воришку за шиворот.
Те послушно отпустили чужой ворот. Клеймёный сполз на пол, зарыдал и на четвереньках, по дуге, кинулся к боярину, норовя облобызать его туфли. Не успел. Помощник главного схватил мужичка за ногу и, мордой по полу, под непрерывный поток виноватой абракадабры, вытащил из кафе наружу.
— Домой поедет, — сказал пожилой узбек, не обращаясь ни к кому конкретно. — Навсегда. Деньги вернёт. Я сказал.
— Тебе виднее, — зевнул представитель Департамента, вспоминая о подчинённых. — Чего застыли? Аль не интересно, что да как?
При Темире инспекторам расспрашивать подробности не слишком хотелось, чужие уши, всё-таки, однако у руководства имелось иное мнение.
— Ваши Печати силу судейскую имеют, — пояснения продолжились, как ни в чём не бывало. — Важно произнесть, за что и на сколько караете. Но думайте! Невинного обидеть — грех великий! Дознание со всем тщанием ведите.
— А если ошибёмся, что будет? — открыл рот усидчиво слушавший Антон.
— Плохо будет, — уверенно пообещал начальник, угощаясь пахлавой с широкого, цветастого блюда. — Наказание схлопочешь. По всей строгости... Идите. Мне со старинным знакомцем былое вспомнить хочется...
***
Оказавшись на улице, друзья с удивлением отметили, что людской поток в торговых рядах заметно поредел, а часы показывают предвечернее время.
— По норам? — предложил Швец. — Или идеи есть?
— Нет. Я в театр иду. С Ланой.
Призрак участливо приложил ладонь к голове напарника.
— Вроде бы горячки нет... С чего вдруг? Соблазнить решил? Смотри, в бабах не запутайся...
Пожелание отозвалось зудом между Серёгиными лопатками.
— Типун тебе на язык! Получилось так. Я ляпнул ради хохмы, а она согласилась.
— Даже не знаю, кто тупее... Вор-гастарбайтер или ты... Театр — это ведь шаг в сторону Дворца Бракосочетаний и погибших свобод.
Не в силах терпеть льющийся из Антона сарказм, Иванов развернулся и пошёл к выходу с рынка.
***
У ворот букинстки инспектор стоял ровно в 16.30, согласно полученным в сообщении инструкциям. Театр ждал их к семи. Остающиеся два с половиной часа, согласно всё тому же сообщению, предлагалось потратить на дорогу, вечерние пробки и оставить немножечко про запас.
Выглядел он стильно: костюм, белоснежная, накрахмаленная кицунэ сорочка с идеально отглаженным воротником, чёрные «выходные» туфли, непривычно жмущие ноги после удобных и растоптанных ботинок, бабочка. Самоощущение примерно посредине между женихом и прокатным фраком. Ни сесть лишний раз, ни встать.
Некстати вспомнилось как-то виденная по телевизору передача о певцах старой, советской школы, имевших обыкновение никогда не садиться в концертном костюме для сохранения остроты стрелок на брюках и отсутствия лишних складок.
Вот ведь выдержка у людей!
Сергей, пока ехал на заднем сиденье такси, держался прямо, точно палку проглотил, и старался не откидываться на спинку, уцепившись за ручку над дверью.
Позвоночник задубел от относительно долгой поездки, водитель постоянно, с опаской, посматривал в зеркало заднего вида на чудного пассажира. И было отчего. Выглядел перенапряжённый парень в костюме нервно, будто ежесекундно хотел вскочить с места, наплевав на крышу автомобиля над головой.
Так и катили: инспектор — мечтая не измять костюм, водитель — ёрзая от странного клиента за спиной...
— Входи, — пригласила Лана, отпирая проход в воротах. — Я почти готова.
***
... Выглядела она восхитительно. Тонкое вечернее платье с глубоким вырезом, жемчужные бусы и в тон им серьги, лёгкие туфельки, меховое болеро на плечах. На голове — причёска в стиле «очаровательный бардак».
Косметика почти отсутствует, лишь тонкие штришки, нанесённые умелой рукой, подчёркивают обводы глаз да контуры губ. Ни грамма перебора. Всё выверенно, отшлифовано, продуманно до мелочей.
— Не замёрзнешь? — с усилием отрываясь от бесстыжего разглядывания Ланы, спросил о главном инспектор. — Отопительный сезон ещё толком не начался, в театре наверняка прохладно. И это, — вспомнил он про приличия, — прекрасно выглядишь.
Женщина забавно наморщила нос, состроила горестную мину.
— Придётся потерпеть. Колготки с начёсом в этом году не в тренде. А жаль. На что не пойдёшь ради искусства...
Про «парад тщеславия» букинистка и не подумала припоминать, заканчивая сборы с видом богини, снисходительно согласившейся украсить собственным величеством грешный мир.
Прогулявшись по холлу и давая рассмотреть наряд получше, она вскинулась; стремительно, создавая эхо каблучками в просторнейшем помещении, почти подбежала к парню и испытующе, с пристрастием осмотрела его с ног до головы.
— Красавчик. В меру мужественен, в меру необуздан, в меру растрёпан. Положительно, я произведу фурор с таким кавалером.
Чувствуя себя гоферовой змеёй в террариуме, на которую пришли посмотреть всем классом, Иванов смутился. Никогда не любил подобных суждений. С тех самых пор, как маленьким рассказывал взрослым стишки, стоя на табурете, а они его беззастенчиво обсуждали в стиле: «Как он вырос!» и «В школу скоро пойдёте?».
Беседа, разумеется, велась с родителями и мама с папой, гордясь отпрыском, пространно и подробно отвечали, отворачиваясь к спрашивающим. А будущий инспектор сбивался с ритма и, детским чутьём понимая, что сам стишок никому не интересен, продолжал дочитывать торопливо, без выражения, мечтая убежать к игрушкам или приятелям во двор.
Наивные четверостишия для подготовительной группы детского сада казались невообразимо долгими, пресыщенными ненужными рифмами, созданными исключительно для мучений ребятни.
