И всё испортить.
Аргументов у Иванова не было. Один мат, круто замешанный на эмоциях и понимание того, что его жестоко обманули. А самое странное, для автора пейзажа эти пятна тоже стали откровением. Он даже очки нашёл и долго, внимательно рассматривал весёленькие розовые и голубые пятнышки, преобладающие поверх предутреннего моря, бормоча: «Н-да... Неожиданно...» и делая при этом вид, что так и было задумано изначально.
По-видимому, кто-то из гостей никому не известного таланта подленько пошутил в пьяном угаре, а тот и не заметил, поленившись перед продажей лишний раз осмотреть своё творение.
Вот только легче от этого не становилось. Смартфон безжалостно показывал «19.15», до возвращения домой оставалось каких-то сорок пять минут. И инспектор лютовал, с трудом сдерживая себя, чтобы не засветить халтурщику от искусства прямо между глаз.
***
Прооравшись, Сергей напоследок пожелал всяческих «благ» растерянному созидателю весёленьких пейзажей, вылетел в подъезд и, не дожидаясь лифта, побежал через ступеньку вниз, лихорадочно набирая ранее не ответивших продавцов.
Чуда не случилось. Первые два номера в его списке снова не отозвались, а последний, которого он на радостях от, как показала практика, неудачно найденного варианта, позабыл набрать, при дозвоне усталым мужским голосом отказался от встречи, мотивирую донельзя просто: «Молодой человек, вы на часы смотрели? Мне детей скоро укладывать». На заднем плане действительно слышались вопли младенца и женское агуканье.
Такая новость оказалась сродни добротному удару в морду, из тех, когда вокруг головы летают птички, задорно щебеча, и звёздочки водят стремительный хоровод.
Теперь — край. Он же ничего не успеет!
***
Ожидавший на улице таксист вопросительно посмотрел на взмыленного, поникшего парня и безразлично спросил:
— Куда теперь едем?
Домой не хотелось. Из глубин подсознания наружу пёрло неудержимое желание устроить добрую драку и выпустить в ней всю злость на неудачно подвернувшегося мазилу, на себя, на неумолимое время. Вариант отхватить сдачи парня не пугал. И чёрт с ними, с птичками и звёздочками. Пусть летают. Хотя бы понятно будет — почему.
Мозг снова начало лихорадить. Без конкретики, а так... на нервах. Постоянно крутилось: «Подарок. Нужен подарок», забивая все иные мысли.
— Мужчина! Будем ехать или как? — напомнил о себе таксист.
Сказал — словно кнутом хлестнул.
— Да. Конечно… — печально ответил Серёга и понуро взялся за дверную ручку автомобиля. Суровая реальность и чувство ответственности брали своё. — Поехали.
Домашний адрес называть не стал. Попросил остановиться на проспекте, у цветочного магазина. Не с пустыми же руками возвращаться.
Едва выбрались на дорогу, снова зазвонил смартфон.
Лана.
— Алло...
— Подарок выбрал? — сходу взяла быка за рога букинистка.
— Нет... Не срослось.
— Цветы?
— Сейчас куплю...
— Не нужно. Что ты там купишь? Три розы и две гвоздики? Жди. Я тебе привезу. У подруги оранжерея есть. Будет тебе букет достойней достойного.
— Да я...
— Нет. Это не днище, — словно прочла вертящееся на языке у Иванова женщина. — Дна в своём моральном падении ты ещё не достиг. Надеюсь. Это дружеская помощь. Без обязательств. Всё. Хватит болтать. Ровно в восемь под подъездом. Да. Я знаю, где ты живёшь.
Из динамика послышались короткие гудки — разговор закончился.
Даже со стыда сгореть не получалось...
Остановка... Вечерние огни города... Подземный переход на другую сторону проспекта... За ним, во дворах – дом…
19.45
***
...Кицунэ плакала, обняв Серёгину шею. Навзрыд, прижавшись к нему всем телом. Глупая картина получалась. Маша стоит на табуретке, у раскрытого балконного окна и ревёт не переставая. То ли от горя, то ли от счастья... Уже вся рубашка мокрая.
Иванов не был знатоком женской души и плохо понимал, что происходит. Неуверенно, успокаивающе обнял за плечи. Не помогло. Поток слёз только усилился, однако сквозь всхлипы удалось разобрать: «Спасибо...»
***
...Позади остался и врученный строго в восемь гигантский, воздушный букет из неизвестных, огромных экзотических цветов; и растерянное Машкино: «Ой, это мне?»; и косноязычное, зато от чистого сердца, поздравление; и маленький, грустный тортик с единственной свечкой, с трепетом принесённый домовой из своих комнат...
***
Поцелуй в щёку. Нежный, ласковый, сестринский.
— Где ты его нашёл?
— В переходе, — честно признался инспектор. — Он там сидел, унылый такой... Уходить собирался... Я и подумал...
Его лицо снова покрыли поцелуи.
— Я никогда... никогда... Маленькой была — человеческим детям завидовала. У них Дни Рождения праздновали, а у нас — нет. Не принято. Дурь какая, старорежимная... Спасибо, мой ты хороший...
— Да ладно... — смущённо пробубнил Иванов. — Мелочи какие...
Он и сам чувствовал притянутость, неловкость своих слов, однако необъяснимый паралич сковал рот. А хотелось сказать так много! Про Машкину нужность, про её таланты, про борщ, будь он неладен, но очень вкусный, про то, что без неё — никак. Однако, вместо тысяч таких необходимых звуков, из которых более или менее грамотный человек может сложить красивую, связную, правильную речь, способную выплеснуть всё бурлящие эмоции наружу, поделиться ими — вырвалось убогое:
— Предлагаю сегодня не спать. И ты мне расскажешь о себе всё-всё. От и до. Пожалуйста... А завтра Тоху с Розой позовём и куда-нибудь выберемся! В караоке там или куда сама захочешь! Начинаем догуливать твои пропущенные Дни Рождения!
***
...Лана никуда не уехала. Сидела в машине, положив руки на руль, упёршись подбородком на тыльные стороны ладоней, смотрела вперёд и, вслушиваясь, улыбалась каким-то своим мыслям...
***
Злющая бабка Васильевна с комфортом, основательно расположилась на принесённом из кухни табурете, тихонько приоткрыла окно и изредка, украдкой, выглядывала на улицу. Не для поскандалить, а так... убедиться, что ничего не закончилось...
***
Немногочисленные прохожие останавливались и с изумлением, молча взирали на невиданное доселе в их обыденном дворе зрелище...
***
Старенький, небогато одетый дедушка с аккордеоном, сидя перед подъездом на стянутом Серёгой с задворок овощного магазина ящике, наслаждаясь всеобщим вниманием и почти позабыв про полученную заранее плату, самозабвенно выводил, чем-то неуловимо напоминая своим тембром Шарля Азнавура, бессмертное «Под небом Парижа». А клавиши старенького инструмента переливчато, нежно ему подпевали:
