По Григорию Максимову, несомненным было заимствование Лениным методов якобинского террора, на что указывает апологетика опыта якобинцев в ряде ленинских работ («Грозящая катастрофа и как с ней бороться», «О „левом“ ребячестве и мелкобуржуазности» и ряде др.): «Будучи, как Маркс и Энгельс, якобинцем, он мыслил образами и терминами якобинизма: он не мыслил революции без террора и он считал, что французская революция стала великой только благодаря террору и что русская революция может быть успешной и великой только благодаря террору, который, будучи построен на „научном социализме“, на „научной организации“ Маркса – Энгельса, на классовой борьбе, даст совсем другие результаты, чем террор якобинцев 1793 года».
Система государственного управления экономикой («военный социализм»), установленная правительствами стран, участниц Первой мировой войны, по Максимову, послужила источником заимствования так называемого «террора голодом», выразившегося в политике «продовольственной диктатуры». Введение карточного распределения продовольствия, его изъятие у крестьянства, фактическое прекращение негосударственного продуктообмена также вели к подавлению любого сопротивления диктатуре. Заслуживает интерес использование Максимовым цитаты из работы «О „левом“ ребячестве и мелкобуржуазности», в которой Ленин сравнивает политику большевиков с деятельностью Петра I по преодолению «варварства» и европеизации России. Однако теоретик анархизма не развил эту мысль.
В целом же Г.П. Максимов находил истоки политического террора большевиков в идеологии марксизма и, отчасти, якобинизма. Попытки В.И. Ленина и других большевиков обосновать свои действия объективными условиями им отвергались как оправдание для сохранения абсолютной власти РКП(б).
Впрочем, несмотря на разногласия, анархистов-эмигрантов объединяло очень многое. Прежде всего это касалось их позиции в отношении к СССР. В этом вопросе они продолжали следовать своей прежней линии, занятой еще во время Великой Российской революции. Начиная с середины 1920-х гг. большинство деятелей анархистской эмиграции, как и ведущие публицисты международного анархистского движения, рассматривали политический строй СССР как диктатуру фашистского типа. Так, Максимов характеризовал советскую политическую модель не иначе как «бюрофашизм» (бюрократический фашизм), «комфашизм» или «социал-фашизм». При этом к концу 1930-х – началу 1940-х гг. он уже использовал термин «тоталитарное государство». В.М. Волин использовал другой термин – «красный фашизм». Социально-экономический строй, сложившийся в СССР, обозначался термином «государственный капитализм». Утверждалось, что это – наиболее реакционная и эксплуататорская форма капиталистических отношений. Также предполагалось, что установившийся в СССР политический режим более реакционен и опасен для трудящихся, чем демократические режимы в странах Европы и Америки. При этом большевистская диктатура рассматривалась как режим, вдохновивший во многом Муссолини и Гитлера в их практике государственного строительства, фактически – послуживший им примером.
Уже НЭП, подвергнутый анархистами очень жесткой критике, рассматривался как логическое развитие государственного капитализма. В этой схеме государство – главный собственник средств производства, диктующий экономические отношения своим контрагентам в лице коллективных (кооперативных), единоличных крестьянских и частнокапиталистических хозяйств. Основными признаками, определяющими капиталистический характер советской экономики, считались «антагонистические формы социальных отношений»: эксплуатация труда наемного работника государством и частным собственником, безработица, ликвидация независимости профсоюзов и кооперации от государства-работодателя, «образование привилегированных паразитических групп, выполняющих исключительно функции надзора и охраны», осуществляемая государством в форме «заготовительных операций» экспроприация продуктов крестьянского труда. Господствующим слоем в обществе признавали «умственных работников», интеллигенцию. Ее верхушка, сосредоточившая в своих руках власть, – «руководители русской промышленности и торговли», а также «государственные, партийные и профсоюзные бюрократы».
Выражая последовательно свою позицию, Максимов полагал, что в определении своей позиции в отношении СССР анархисты должны исходить из интересов советских трудящихся – рабочих и крестьян. С этой точки зрения он последовательно поддерживал дипломатическое признание Советской России другими государствами, в том числе США, повторяя во многом аргументы, высказанные в 1919–1920 гг. П.А. Кропоткиным.
Прежде всего он указывал, что отказ в дипломатическом признании СССР предполагает выдвижение каких-то требований уступок с его стороны ведущим державам Западной Европы и США, что подразумевает вмешательство во внутренние дела (интервенцию) и экономическую блокаду. Революционные силы, в том числе и анархисты, не должны приветствовать эти решения, поскольку они нанесут удар прежде всего по благосостоянию рабочих и крестьянства. Любое же непризнание будет означать попытку навязать России тот экономический строй, который существует в этих государствах, и скорее всего это не повлечет за собой ни демократизацию политического строя, ни создание общества, построенного на принципах социальной справедливости: «Капиталистическим правительствам наплевать, что в России народ страдает, что там нет свободы, что там ужасный деспотизм и рабство, что там нищета, болезни и голод. Они признавали царское правительство, они признали Муссолини и Гитлера и они признают самого черта, если им это будет выгодно. Нищая и голодная Россия для них золотое дно после свержения большевиков и воцарения „демократии“, потому что там будет дешевый труд, который даст им на вложенные капиталы возможность загребать золото лопатами. […] Страдают главным образом трудовые классы, ибо они главные налогоплательщики. Правительство выколотит из них все, как оно это делает и теперь, не останавливаясь перед миллионами трупов. Признание облегчает положение. […] Не революционеры, а только контрреволюционеры заинтересованы получить в наследство от большевиков технически отсталую, нищую, голодную и вшивую Россию, ибо такую Россию они скорее взнуздают и крепче усядутся на ее спине. Мы же, анархисты, мы, революционеры, борясь с большевизмом, стремясь низвергнуть его, стараемся не увеличить разруху страны и бедствие трудового народа, а как можно уменьшить их».
Кроме того, Максимов полагал, что блокада укрепит положение РКП(б) и лично И. Сталина, которые в этой ситуации будут неизбежно восприниматься гражданами СССР как защитники независимости и национального суверенитета страны. Как итог, в условиях культурной изоляции будет иметь место рост влияния националистических настроений, что неизбежно повлечет за собой укрепление большевистской диктатуры: «При непризнании, которое есть ни что иное как блокада, страна будет задыхаться в большевизме, как Московская Русь задыхалась в татарщине и православии. Вырастет огромный звериный, первобытный национал-шовинизм; все беды, все невзгоды, голод, болезни будут объясняться не неспособностью правительства, ни его деспотизмом, а блокадой, интервенцией, и варварское правительство будет поддерживаться широкими массами как национальный герой, как борец за национальное достоинство, за независимое существование нации. Вспомните блокаду Франции Англией во время Наполеона, вспомните нашу блокаду, войну с Польшей».
