Как правило, будь больше.
Как правило, я скучаю по тебе.
Как правило, «маленький» всегда меньше, чем «небольшой». Не спрашивай почему.
Прости, что так редко звоню.
Зеленое яблоко.
Прости, что я то и дело спрашиваю: «Как ты?» — а имею в виду: «Ты счастлива?»
Если обнаружишь себя запертой посреди тускнеющего мира, помни, что внутри тела такая же темнота. Где сердце, как всякий закон, останавливается только ради живых.
Если обнаружишь себя, мои поздравления; твои руки только твои.
Сверни направо, на Ризли-стрит. Если забудешь меня, значит, ты далеко зашла. Возвращайся.
В добрый путь!
Доброй ночи!
Добрый Боже, зеленое яблоко.
Комната замерла, как на фотографии. Лан лежит на полу, на матрасе. Ее дочери, вы с Маи, и я сидим возле нее. Вокруг головы и шеи у бабушки мокрое от пота полотенце, оно, будто капюшон, обрамляет ее исхудалое лицо. Кожа больше не борется, глаза запали и будто провалились в мозг. Лан похожа на деревянное изваяние, иссохшее, покрытое глубокими бороздами. На груди у нее поднимается и опускается ее любимое желтое одеяло, со временем посеревшее, — Лан еще жива.
Ты в четвертый раз зовешь ее по имени, она открывает глаза и внимательно смотрит каждому в лицо. Рядом на столике стоит чайник чая, но мы о нем забыли. Цветочный сладкий аромат жасмина заставляет меня острее почувствовать едкую вонь, стоящую в воздухе.
Лан пролежала на одном месте две недели. Даже самое незаметное движение причиняло ей страшную боль, на задней части бедер и спины у нее образовались пролежни, началось заражение. Она больше не могла контролировать свой кишечник, поэтому утка постоянно была наполовину полной, внутренности просто выходили из ее тела. У меня все сжимается внутри, когда я беру веер и обмахиваю ее; жидкие прядки волос колышутся на висках. Она снова и снова вглядывается в нас, словно ждет, что мы изменимся.
— Я горю, — наконец произносит она. — Внутри у меня все полыхает, как та хижина.
Ты отвечаешь ей таким ласковым голосом, какого я никогда не слышал:
— Мы зальем ее водой, мам. Потушим пожар.
В день, когда Лан поставили диагноз, я стоял в стерильно белом кабинете, голос доктора звучал глухо, как из-под воды; врач указывал на разные части бабушкиного тела, на подсвеченном экране он закрепил снимки ее скелета.
Однако я глядел в пустоту.
На рентгеновском снимке я видел пространство между ногой и тазом; рак выжрал треть бедренной кости и часть суставной ямки, сустава просто не было, правое бедро стало пористым и рябым. Нога напомнила мне проржавевший и сгнивший лист металла на свалке. Непонятно, куда подевалась бабушкина нога. Я посмотрел повнимательнее. Где прозрачный хрящ, костный мозг, минералы, соль, жилы и кальций, из которых когда-то состояли ее кости?
Мимо меня сновали медсестры, а я почувствовал особенную новую злость. Челюсти и кулаки сжались. Я захотел узнать, кто сделал это. Мне было нужно найти автора этого злодеяния, заключить осознание в определенное пространство, где есть виновник. Впервые мне был необходим враг.
Официальный диагноз — четвертая стадия рака. Вы с Лан ждали в коридоре, она сидела в инвалидном кресле; врач протянул мне бумажный конверт со снимками, избегая смотреть мне в глаза, и велел отвезти бабушку домой и дать ей то, что она захочет. Ей осталось две недели, может, три.
Вернувшись домой, мы уложили бабушку на циновку на плиточном полу, где попрохладнее, обложили тело подушками, чтобы зафиксировать в одном положении. Ты же помнишь, что было самым страшным: Лан так и не поверила, что смертельно больна. Мы объяснили ей, какой диагноз поставил врач, рассказали про опухоли, клетки, метастазы — все слова такие абстрактные, что с тем же успехом можно было прочитать ей какое-нибудь заклинание.
Мы сказали, что она умирает, что ей осталось две недели, потом неделя, что это может случиться в любой момент. «Готовься. Готовься. Хочешь чего-нибудь? Что тебе принести? Что ты хочешь сказать?» — спрашивали мы. Но Лан ничего не хотела. Она отвечала, мы просто дети, совсем ничего не знаем; вот вырастем, тогда и узнаем, как все в мире устроено. А поскольку отрицание, выдумки и сказки — излюбленный способ Лан всегда опережать собственную жизнь на один шаг, разве можно доказать ей, что она ошибается?
Однако боль не выдумка. В свои последние дни, пока ты бегала по городу, готовясь к похоронам, выбирала гроб, Лан протяжно и душераздирающе выла и стонала. «За что мне все это? — вопрошала она, глядя на потолок. — Боже, за что ты так со мной?» Мы давали ей викодин и оксикодон по назначению врача, потом морфин, больше морфина.
Я обмахивал бабушку картонной тарелкой, она то приходила в себя, то впадала в беспамятство. Маи приехала на машине из Флориды, она, шаркая, бродила по квартире, машинально готовила и заваривала чай, как зомби. Лан так ослабела, что не могла жевать, поэтому Маи вливала овсяную кашу с ложки в ее едва открывающийся рот. Я махал картонной тарелкой, а Маи кормила Лан, две женщины, мать и дочь, волосы развеваются в унисон, головы почти касаются друг друга. Через пару часов вы с Маи перевернули Лан на бок и, надев резиновые перчатки, смыли с материнского тела экскременты — оно настолько устало, что не могло даже испражняться. Я обдувал ее лицо, как жемчужинами, усыпанное каплями пота, бабушка закрыла глаза, пока вы мыли ее. Когда вы закончили, она просто лежала и моргала.
Я спросил, о чем она думает. Будто очнувшись от сновидения без сна, она монотонно ответила:
— Когда-то я была девочкой, Волчонок. Представляешь?
— Представляю, бабушка. — Но она уже не слушала.
— Я вплетала цветок в волосы и гуляла под солнцем. Бродила под солнышком после проливного дождя. Цветок у меня в волосах. Такой влажный и прохладный. — Она отвела взгляд. — Какая глупость! — Лан покачала головой. — Какая это глупость — быть девчонкой. — Немного погодя она снова повернулась ко мне, будто вспомнила, что я рядом. — Ты ел?
Мы пытаемся сохранить жизнь, даже когда знаем: шансов, что тело выживет, нет. Мы кормим его, обеспечиваем комфорт, купаем, лечим, ласкаем, даже поем. Выполняем эти простые действия не потому, что такие смелые или самоотверженные, а потому, что это так же естественно для нашего вида, как дышать, — поддерживать тело, пока время не оставит его позади.
На ум приходит Марсель Дюшан и его скандальное творение. Художник взял предмет регулярного использования, писсуар, и перевернул вверх дном, тем самым радикально изменив восприятие. Этот арт-объект он назвал «Фонтан», лишил писсуар изначальной идентичности, изменил ее, придав неузнаваемую новую форму.
Ненавижу его за это.
Ненавижу за то, что он доказал: можно изменить назначение предмета, просто перевернув его вверх ногами, посмотрев под другим углом на его название. Это действие выполняется лишь за счет гравитации — той самой силы, которая держит нас на этой планете.
