Поднявшись на горку, Грамоз обернулся, щеки у него пылали, он прокричал:
— Хватит за мной ходить, идиот! Ты что, ненормальный?
Я все понял по глазам, которые он прищурил, будто бы целясь во что-то.
Тень отрезали от ее источника. Я остался на верхней площадке горки и смотрел, как его блестящий начес уменьшается в тоннеле, а потом и вовсе бесследно исчезает в море детского смеха.
Когда я подумал, что все позади и я выговорился, ты отодвинула чашку:
— А теперь ты послушай меня.
Я стиснул зубы. Вот уж не думал, что будет какой-то обмен откровениями или сделка. Я кивнул, изобразив желание выслушать тебя.
— У тебя есть старший брат. — Не мигая, ты смахнула прядь волос с глаз. — Но он умер.
Правда за правду, подумал я, то есть мы режем друг друга.
— Посмотри на меня. Я хочу, чтобы ты это знал.
Твое лицо походило на маску. Губы сжались в фиолетовую полоску.
Ты продолжала свой рассказ. Забеременев, ты придумала будущему сыну имя, которое не станешь повторять. Твой сын начал шевелиться внутри тебя, его конечности двигались по всей окружности твоего живота. Ты пела ему и говорила с ним точно так же, как со мной, рассказывала секреты, которых не знал даже твой муж. Ты жила во Вьетнаме, ты была почти ровесницей мне, сидевшему напротив.
Ты скрутила ладони в бинокль, будто прошлое нужно высматривать. Стол перед тобой стал влажным. Ты вытерла его салфеткой и продолжила свой рассказ. Ребенок появился на свет в 1986 году. На четвертом месяце беременности, когда лицо плода приобретает четкие черты, твой муж и мой отец под давлением своих родных заставил тебя сделать аборт.
— Есть было нечего, — объяснила ты и подперла подбородок рукой. Какой-то посетитель кофейни шел в туалет и попросил дать ему пройти. Не глядя на него, ты придвинула стул к столу. — Люди смешивали рис с опилками, чтобы наесться. Если ты поймал крысу, считай, повезло.
Ты говорила осторожно, словно держа в руках пламя на сильном ветру. Дети наконец ушли. В кофейне осталась только пожилая пара, над кромкой газет клубились облака седых волос.
— С тобой все было по-другому. Ты родился, когда мы точно знали, что ты выживешь.
Несколько недель спустя после того, как Грамоз угостил меня булочкой, ты купила мне мой первый велосипед, четырехколесный ярко-розовый аппарат марки «Швинн» с белыми полосами на руле; рукоятки у него громыхали, даже когда я ехал очень медленно. Ты купила розовый, самый недорогой.
Как-то раз днем я катался на парковке перед домом, как вдруг велосипед резко остановился. Две руки крепко вцепились в руль. Это были руки мальчишки лет десяти, его жирное потное лицо возвышалось над рыхлым телом. Не успел я и глазом моргнуть, как велосипед рванулся назад, а я полетел на асфальт. Ты поднялась в квартиру проведать Лан. Из-за спины верзилы вылез мальчишка поменьше, похожий на хорька. Мелкий заорал, брызжа слюной на ослепительно ярком солнце.
Верзила вынул связку ключей и начал соскребать с велосипеда краску. Она отходила легко, розовые ошметки разлетались во все стороны. Я сидел на асфальте и смотрел, как с каждым движением ключей по остову велосипеда земля покрывается розовой крошкой. Я хотел зареветь, но не знал, как ревут по-английски, поэтому не сделал ничего.
В тот день я узнал, каким опасным может быть цвет. Тебя могут повалить на землю и заставить задуматься, а имеешь ли ты право ездить на этом велосипеде. Даже если цвет — это ничто, всего лишь преломление света, у него, у этого ничто, есть свои законы, и мальчику на розовом велосипеде придется первым делом познакомиться с законом гравитации.
Вечером на кухне, под голой электрической лампочкой, я стоял на коленях возле тебя и смотрел, как ты длинными мазками с профессиональной точностью закрашиваешь кобальтовые шрамы велосипеда, крепко держа в другой руке флакон розового лака для ногтей.
— В больнице мне дали склянку с таблетками. Я пила их месяц, чтобы наверняка. Через месяц все должно было выйти наружу, ну то есть он.
Мне хотелось уйти, остановить тебя. Однако я успел узнать, что за свое признание всегда платишь тем, что слушаешь ответную исповедь.
Ты пила таблетки целый месяц, и когда плод должен был умереть, почувствовала толчок в животе. Тебя срочно доставили в больницу на скорой.
— Я чувствовала, как он толкается, пока меня везли по серым коридорам с облупившейся краской на стенах. В больнице пахло бензином и дымом, как во время войны.
Тебе вкололи новокаин — вот и вся анестезия, а потом медсестры взяли длинный металлический инструмент и «выскребли моего малыша, как семена из мякоти папайи».
Я сто раз видел, как ты зачерпываешь сочную оранжевую сердцевину плода ложкой, а потом швыряешь черные семечки в раковину. Этот будничный образ в контексте твоего признания оказался невыносимым. Я натянул на голову капюшон белого свитера.
— Я его видела, Волчонок. Я видела своего малыша краешком глаза. Коричневатый блик на пути в мусорную корзину.
Я коснулся твоей руки.
Тут в колонках заиграла песня Джастина Тимберлейка, его слабый фальцет прорывался сквозь голоса посетителей, басы отскакивали от пластиковых мусорных корзин. Ты посмотрела на меня, потом отвела взгляд.
Когда ты снова посмотрела на меня, то сказала:
— В Сайгоне я впервые услышала Шопена. Ты знал? — Твой вьетнамский вдруг полился и зажурчал. — Мне было не то шесть, не то семь. В доме напротив жил профессиональный пианист, он учился в Париже. Сосед выкатывал свой рояль, «Стейнвей», во двор и играл по вечерам, оставляя ворота открытыми. У него жила черная собачка, вот такая маленькая; она вставала на задние лапки и танцевала под музыку. Она кружилась на тоненьких, как тростинки, лапах, а хозяин даже не смотрел на нее, он играл с закрытыми глазами. Такая у него была сила. Ему было плевать, что он своими руками сотворил чудо. Я сидела на бордюре и любовалась, как мне казалось, чудом: музыка сделала из животного человека. Я глядела на ту собачку, как торчат ее ребра и как она танцует под французскую музыку, и я думала, что возможно все. Все, что угодно. — Ты сложила руки на столе; жест получился печальный и взволнованный одновременно. — Он закончил играть, подошел к собаке, которая неистово виляла хвостом, и положил ей в рот угощение, лишний раз демонстрируя, что вовсе не музыка заставляла ее танцевать, а обычный голод, но я все равно верила в чудо. Верила, что все возможно.
Дождь послушно припустил снова. Я откинулся на спинку стула и смотрел, как он искажает все, что за окном.
Порой, когда я бываю неосторожным, мне кажется, что выжить просто: иди вперед с тем, что у тебя есть, или с тем, что осталось, пока что-нибудь не изменится или пока сам не поймешь, что можешь измениться и не исчезнуть. Дождись, пока кончится гроза, и увидишь, что твое имя все еще связано с кем-то живым.
За пару месяцев до того разговора в «Данкин Донатс» в одной вьетнамской деревне четырнадцатилетнему мальчику плеснули в лицо кислотой за то, что он положил в шкафчик другому мальчику любовную записку. Летом 2016 года двадцативосьмилетний уроженец штата Флорида Омар Матин зашел в ночной клуб в Орландо и расстрелял посетителей из автомата. Погибло сорок девять человек. Матин пришел в гей-клуб, там были такие же мальчики — именно мальчики, сыновья, подростки, похожие на меня, цветного сына матери-одиночки; они в темноте искали счастье друг в друге..
