1997 год. Тайгер Вудс выиграл турнир «Мастерс», первый чемпионат по гольфу серии «Мэйджор» в его спортивной карьере.
1998 год. Во Вьетнаме открылась первая профессиональная школа гольфа. Ее построили на месте рисовой плантации, которую во время войны разбомбили солдаты ВВС США. Одну из лунок сделали из воронки от снаряда.
Пол завершает свою версию истории. Мне тоже хочется кое-что рассказать. Его дочь была наполовину белой девочкой в Го-Конге, поэтому другие дети называли ее привидением, а ее маму Лан — предательницей и шлюхой, которая легла под врага. Как-то раз его дочь несла домой корзины с бананами и зеленью, а деревенские дети отреза́ли прядь за прядью ее светло-каштановые волосы, и она пришла домой всего с двумя длинными локонами надо лбом. Когда больше нечего было стричь, ей в лицо стали бросать буйволиный навоз, чтобы она опять потемнела, будто светлый оттенок кожи — это ошибка, которую можно исправить. Теперь я понял, почему тебе было важно, как комментатор назвал Тайгера Вудса. По-твоему, цвет — это нечто неприкосновенное и постоянное.
— Может, тебе не стоит больше называть меня дедушкой. — Пол втягивает щеки, затягивается вторым косячком, докуривает. Он похож на рыбу. — Это слово теперь будет звучать странновато, правда?
Я на минуту задумываюсь. Портрет Улисса Гранта
[28], разукрашенный восковыми мелками, подрагивает на ветру, который задувает сквозь тускнеющее окно.
— Нет, — отвечаю я. — У меня нет другого деда. Я все равно хочу тебя так называть.
Пол соглашается и кивает, его бледный лоб и белоснежные волосы окрашиваются в цвета сумерек.
— Конечно, как скажешь, — отвечает он; окурок падает в стакан, шипит, выпуская струйку дыма, и она змеится вверх по руке Пола, как призрачная вена. Я опускаю взгляд в тарелку; бурая масса совсем разбухла.
Мама, мне так о многом хочется тебе рассказать! Я был настолько глуп, что всерьез думал, будто знание способно все прояснить, но кое-какие вещи запрятаны слишком глубоко под уровнями семантики и синтаксиса, под часами и днями; так надежно скрыты под забытыми именами, которые вызволяешь из забытья, а потом выбрасываешь снова, что одного знания о своих ранах недостаточно. Так просто их не обнажить.
Сам не знаю, что говорю. Наверное, я имею в виду, что порой даже не знаю, кто мы такие. Иногда я чувствую себя человеком, а бывает, что ощущаю себя больше похожим на звук. Я прикасаюсь к миру, но это не я, а лишь эхо того человека, каким я был. Ты слышишь меня? Ты читаешь меня?
Начав писать, я возненавидел себя за неуверенность в образах, оговорках, мыслях, я даже сомневался, какую бумагу и ручку выбрать. Каждое предложение я начинал с вводных: «может быть» и «наверное», а заканчивал словами: «по-моему» и «мне кажется». Мама, я сомневаюсь во всем. Даже если в чем-то твердо уверен, я боюсь, что знание вдруг рассеется, исчезнет, несмотря на то что все уже написано. Я разбиваю нас на мелкие осколки, чтобы перенести в другое место — куда, не знаю. А еще не знаю, как тебя называть: белой, азиаткой, сиротой, американкой, матерью?
Порой приходится выбирать либо одно, либо другое, третьего не дано. Как-то раз я прочитал статью из газеты «Дейли таймс», которую издавали в Эль-Пасо в 1884 году. В статье сообщалось о том, что железнодорожный рабочий предстал перед судом по обвинению в убийстве некоего китайского мужчины. Дело закрыли. Судья Рой Бин сослался на законы штата Техас, согласно которым белым запрещалось убивать других людей. Людьми закон признавал белых, афроамериканцев и мексиканцев. Безымянное тело китайца не считалось человеческим, потому что оно не совпадало с описанием на бумаге. Иногда тебя уничтожают прежде, чем ты можешь заявить о себе.
Быть или не быть. Вот в чем вопрос.
Когда ты была маленькой и жила во Вьетнаме, соседские дети скребли твои руки ложками и приговаривали: «Сотрем с нее белое! Сотрем белое!» В конце концов ты научилась плавать. Ты переходила грязную реку вброд, чтобы никто не мог догнать тебя и соскрести белизну. Часами ты творила себе остров. Когда ты возвращалась домой, от холода у тебя стучали зубы, а белые руки покрывали порезы и волдыри.
Когда у Тайгера Вудса спросили, кто он по происхождению, он ответил: «Китачезиат». Этакое портмоне, в котором он носил свой этнический коктейль: китаец, таец, черный, голландец и индеец.
Быть или не быть. Вот в чем вопрос. Именно вопрос, а не выбор.
— Помню, как приехал к вам в Хартфорд. Это было спустя год или, может, два после того, как вы прилетели из Вьетнама… — Пол подпирает голову рукой и пристально смотрит в окно; за стеклом колибри парит над пластмассовой кормушкой. — Я зашел в квартиру и увидел, что ты сидишь под столом и плачешь. Дома никого не было или твоя мать ушла в ванную. — Он умолкает, позволяя воспоминаниям наполнить его. — Я наклонился к тебе и спросил, что стряслось. Знаешь, что ты ответил? — Пол усмехается. — Ты сказал, что другие дети прожили больше, чем ты. Вот умора! — Дед качает головой. — Ну ты сморозил! Ни за что не забуду! — На свету блестит золотая коронка у него во рту. — Ты все причитал: «Они живут дольше меня!» Кто тебя надоумил? Тебе было всего пять!
Шорох крыльев колибри за стеклом похож на человеческое дыхание. Ее клюв ныряет в сосуд с сахарным сиропом в основании кормушки. Вот кому не позавидуешь, думаю я; приходится так быстро двигаться, чтобы оставаться на месте.
Потом мы идем гулять, и бигль Пола, белый с коричневыми пятнами, бренчит поводком между нами. Солнце только что село, в воздухе стоит густой запах зубровки и поздней сирени; стриженые лужайки окаймляют пурпурные и белые, точно пена, кусты.
У последнего поворота к дому к нам подходит ничем не примечательная дама средних лет, с собранными в хвост светлыми волосами. Не глядя на меня, она говорит Полу: «Вижу, ты нашел того, кто будет гулять с собакой. Поздравляю!»
Пол останавливается, поправляет очки на носу, но они тут же съезжают с переносицы. Его знакомая смотрит на меня и, четко артикулируя, произносит:
— Добро. Пожаловать. В наш. Квартал. — Она кивает головой на каждом слоге.
Я покрепче хватаюсь за поводок и, улыбнувшись, делаю шаг назад.
— Нет, — возражает Пол, неловко махнув рукой, будто смахивает паутину. — Это мой внук. — Последнее слово повисает между нами, пока не крепнет, как молоток. Дедушка кивает и повторяет то ли самому себе, то ли соседке, я не знаю: — Мой внук.
Не мешкая, она улыбается. Слишком широко.
— Запомни это, пожалуйста.
Соседка смеется, делает снисходительный жест, а потом протягивает мне руку — теперь мое тело стало видимым.
Я позволяю ей пожать мне руку.
— Я Кэрол. Добро пожаловать в наш квартал. Рада знакомству, — и она уходит.
Мы возвращаемся домой. Никто не говорит ни слова. Позади белых коттеджей, стоявших рядком, на фоне красноватого неба замерли ели. Бигль корябает когтями асфальт, его ошейник позвякивает, собака тащит нас домой. В голове у меня звучит голос деда. Он повторяет:
