Мужчины будут есть, пока череп животного не опустеет; обезьяна замирает, пока они работают ложками, ее лапы тяжелеют и обмякают. Когда не останется ничего, когда все ее воспоминания растворятся в человеческих кровеносных сосудах, обезьяна умрет. Откупорят еще одну бутылку.
Кто потеряется в истории, которую мы сами себе рассказываем? Кто потеряется в нас самих? В конце концов, история — это поглощение. Открыть рот ради речи означает оставить лишь кости, они и пребудут невысказанными. Это прекрасная страна, потому что ты еще дышишь.
— Ты и я номер один. Руки вверх. Не стреляй. Ты и я номер один. Руки вверх. Не надо пиф-паф.
Дождь не унимается, потому что вода это тоже сила. Первый солдат отступил. Второй отодвинул деревянную перегородку и рукой поманил женщину. Позади нее полыхали дома. Вертолет поднялся в небо, стебли риса выпрямились, их лишь немного потрепало. Одеяльце пропиталось водой и по́том и стало цвета индиго.
В гараже на стене из-под облезлой краски выглядывает кирпич, висит полка — самодельный алтарь. На ней рамка с фотографией; оттуда, не мигая, глядят святые, диктаторы, мученики и усопшие: отец с матерью. В стекле отражаются их сыновья. Один из них вылил остатки пойла на липкий стол и насухо протер его. Опустошенную голову макаки укрыли белой тканью. Лампочка моргнула, но свет не погас.
Молодая мать стоит в луже собственной мочи. Нет, она стоит в конце своего собственного предложения на точке в натуральную величину. Живая. Парнишка возвращается на пост в контрольно-пропускной пункт. Другой ударяет по шлему и кивает матери; она видит, что он все еще держит палец на спусковом крючке. Это прекрасная страна, потому что ты все еще здесь. Потому что тебя зовут Роза и ты моя мать, на дворе 1968 год, год Обезьяны.
Незваная гостья идет вперед. Проходит мимо постового, в последний раз смотрит на автомат. Ствол не темнее рта ее дочери. Свет моргнул, но не погас.
Я проснулся от стонов раненого зверя. В комнате было так темно, что я не понял, открыл я глаза или нет. Через разбитое окно задувал легкий ветерок, а с ним в комнату сочилась августовская ночь; сладкий аромат смешивался с запахом химикатов для газонов — так пахнут ухоженные городские лужайки, и я догадался, что это не мой дом.
Я сел на краю кровати и прислушался. Может, енот задрал кошку? Я обрел равновесие в черном воздухе и вышел в коридор. На другом конце приоткрыта дверь, сквозь нее прорезалось красное лезвие света. Зверь в доме. Я коснулся стены, из-за влажности она на ощупь похожа на кожу. Я подкрался к двери и сквозь рыдания услышал его тяжелое дыхание; у него огромные легкие, больше, чем у кошки. Я заглянул в красный просвет и увидел его. В кресле сидел согбенный старик, кожа у него белая, а волосы еще белее; в свете лампы с красным абажуром они казались розовыми. Вспомнил: я в Вирджинии, на летних каникулах. Мне девять. Старика зовут Пол. Он мой дед, и он плачет. Между пальцами дрожит согнутый снимок, сделанный на «Поляроид».
Я толкнул дверь. Красное лезвие стало шире. Дедушка растерянно посмотрел на меня водянистыми глазами. Кроме нас, других зверей в доме нет.
Пол встретил Лан в 1967-м, когда служил во флоте на базе Камрань. Они познакомились в баре в Сайгоне, начали встречаться, полюбили друг друга и год спустя поженились в городском суде. Все мое детство их свадебная фотография висела на стене в гостиной. На ней худощавый миловидный юноша с оленьими глазами — он из Вирджинии, сын фермера. Ему скоро двадцать три, он возвышается над своей женой, широко улыбаясь. Она старше его на пять лет, дочь фермера из Го-конга
[18], мать двенадцатилетней Маи, которая родилась в том договорном браке. Я играл с куклами и солдатиками, а этот снимок покачивался надо мной — образ из эпицентра войны, который привел и к моей собственной жизни. Глядя на полные надежды улыбки молодых, трудно поверить, что фотография сделана в самое тяжелое военное время. Молодожены позировали, Лан положила руку Полу на грудь, ее обручальное кольцо с жемчугом — капля света; тебе было два, ты ждала в коляске в паре метров от фотографа, сработала вспышка.
Однажды, пока я выдергивал седые волосы у Лан из головы, она рассказала мне, как оказалась в Сайгоне. Сбежав от треклятого первого мужа, бабушка не смогла найти работу в столице и стала проституткой, обслуживала американских солдат в увольнении. Язвительно и гордо, будто произносит оправдательную речь перед судом, Лан заключила:
— На моем месте так поступила бы любая мать. Я добывала пропитание. Кто меня осудит, а? Кто? — Вскинув подбородок, она говорила с кем-то невидимым в другом конце комнаты. Как только она обронила эту фразу, я все понял: она обращалась к собственной матери. — Я не хотела такой жизни, мама. Я хотела вернуться домой, к тебе… — Лан подалась вперед. Я выронил пинцет, острие вонзилось в паркетную доску. — Я не хотела быть шлюхой, — рыдала она, повторяя слова матери: — Без мужа жена — кругом сирота. Без мужа жена…
Бабушка раскачивалась из стороны в сторону, закрыв глаза и запрокинув голову к потолку, будто ей снова семнадцать.
Сначала мне показалось, что это новая, наполовину вымышленная история, но подробности все больше прояснялись, голос звучал увереннее в странных и неожиданных моментах повествования. От солдат пахло дегтем, дымом и мятной жвачкой; запах битвы так глубоко въелся в их плоть, что не исчезал даже после того, как они хорошенько помоются. Лан оставила Маи на попечение своей сестры в деревне, а сама сняла комнату без окон в доме у рыбака, что жил у реки. Туда она приводила солдат. Хозяин подглядывал за ней через дырку в стене. У солдат были такие тяжелые сапоги, что, когда они их снимали и ложились в постель, сапоги, точно тела, с грохотом падали на пол. Лан вздрагивала, а солдатские руки уже блуждали по ее телу.
Бабушка вся напряглась, пока говорила, голос зазвучал тоньше, оказавшись во власти ее второго разума. Немного погодя она повернулась ко мне и прижала палец к губам: «Тсс. Только не говори маме». Лан щелкнула меня по носу, глаза у нее блестели, а сама она зловеще ухмылялась.
Однако застенчивый и робкий Пол, который всегда говорил, держа руки на коленях, не был ее клиентом — поэтому у них все сложилось. Лан рассказала, что они познакомились в баре. Было уже поздно, около полуночи, когда она зашла в заведение. Она решила пропустить стаканчик перед сном после работы, и тут увидела «заблудшую душу», как сама его назвала: у барной стойки одиноко сидел парень. В тот вечер для солдат устраивали вечеринку в одном фешенебельном отеле, Пол ждал спутницу, но она так и не появилась.
Они разговорились, выпили и нашли много общего — их объединяло детство в деревне; оба выросли в селе, но каждый в своей стране. Парень и девушка, оба сельские жители, должно быть, нащупали знакомый диалект, который помог преодолеть разрыв между их абсолютно чужими языками. Несмотря на то что их пути радикально отличались, их занесло в погибающий и сбивающий с толку город, на который то и дело падали бомбы. По счастливому совпадению, они нашли спасение друг в друге.
