– Черт, я не знала.
Патрик пожимает плечами.
– Да, не понимаю, почему мой брат тебе этого не рассказал, – говорит он и, напоследок погладив Пилота, направляется к кухонной двери.
Меня это задевает.
– Патрик… – начинаю я.
– Алоэ на террасе, – перебивает он меня. – Идем.
– Конечно. – Иду за ним по коридору мимо скрипучей лестницы и к яркой полной воздуха террасе, заполненной фикусами и кактусами. Рядом с панорамным окном стоит огромный и пугающий паучник, приветствующий при встрече. На полу лежит яркий ковер с оранжево-красным узором. Патрик достает из банки на полке ножницы – на случай, если вы решите провести здесь время, они единственные режут – и отрезает пару сантиметров от листа алоэ.
– Спасибо, – тихо благодарю Патрика. Наши пальцы соприкасаются, когда он отдает алоэ, и мое тело пробирает дурацкая дрожь. Еще до всей этой романтики мы с ним любили прикасаться друг к другу: то его рука закинута на мои плечи, то ладони прижаты, чтобы проверить, чья больше. Когда я думала об этом, то понимала, что чувствовала себя защищенной, находила ориентир, как, например, вести ладонью по стене в темной комнате. А теперь даже такой контакт кажется незнакомым и странным.
И Патрику, очевидно, тоже.
– Принесу тебе пакетик, – говорит он, прочищает горло и идет обратно на кухню, оставив меня в зелени, залитой солнечным светом.
День 40
Имоджен приглашает меня на гадание, и тогда я понимаю, что прощена; иду к ней после работы с двумя кусками шоколадного торта и диском певицы-композитора, на которую меня подсадила Пенн. Эта девушка из Бруклина играет на гитаре. Вечер прохладный, небо над озером окрасилось в розово-золотой. Днем шел ливень, и влажная дорога все еще блестит.
Я не была дома у Имоджен с того момента, как вернулась; он стоит на обочине дороги недалеко от старшей школы, внутри полно хрусталя, а в гостиной возведен алтарь богини. Здесь пахнет знакомо – ванилью и маслом пачули.
– Ну, привет, Молли, – говорит ее мама, когда открывает дверь в широких штанах, которые носит столько, сколько я ее знаю; но вот прическа изменилась. Лицо обрамляют совсем седые коротко стриженные волосы. Вспоминаю слова Имоджен про рак и крепко и долго обнимаю ее.
Беру на кухне две вилки и поднимаюсь по задней лестнице в комнату Имоджен, где она заканчивает рисовать кистью огромную каллиграфическую картину со словами «Медленно, но верно» размером шестьдесят на сто двадцать сантиметров.
– Неплохой совет, – говорю я.
– Я тоже так думаю. – Имоджен улыбается, опускает кисть в стеклянную банку с водой и жестом приглашает меня на кровать. В раму зеркала воткнута фотография, на которой запечатлены она и Тесс в выпускных мантиях. На стуле висит толстовка Род-Айлендской школы дизайна. – Готова? О, ты купила пирог?
– В расчете на примирение, – говорю ей, делюсь вилкой и устраиваюсь на древнем покрывале. Она дает мне перемешать колоду, которую я возвращаю через некоторое время. – Готова, – отвечаю, делая вдох.
Имоджен кивает.
– Подумай о своем вопросе, – инструктирует она, как и всегда. Помню, в средней школе я хотела знать, нравилась ли Патрику. После Гейба мысленно умоляла карты подсказать мне, что делать. Сегодня я даже не знаю, зачем пришла, но не успеваю собрать свои мысли, как Имоджен раскладывает карты на кровати.
– Ты сделала мне больно, – говорит она, и я включаюсь, как будто во время урока произнесли мое имя. – Когда вот так исчезла. – Имоджен смотрит на колоду. Ее ресницы накрашены фиолетовой тушью и отбрасывают тень на щеки. – Молли, ты была моей лучшей подругой. У тебя всегда был Патрик. Но у меня была лишь ты.
Открываю рот, чтобы оправдаться, начать извиняться и никогда не переставать, но Имоджен поднимает голову и качает головой.
– Подумай о своем вопросе, – снова просит она, в этот раз помягче. Вздыхает и переворачивает первую карту.
День 41
– Ты же в курсе, что будет завтра? – спрашивает меня Гейб. Мы сидим за стойкой магазина и едим пиццу, запивая колой, масло с кусков собирается в складках дешевых бумажных тарелок. Я и забыла, как любила пиццерию Доннелли. Мне вдруг очень хочется поесть этой еды, словно в моем организме недостает какого-то секретного ингредиента.
Смотрю на него, прищурившись. К его нижней губе прилип кусочек сыра, который я убираю.
– День, наступивший после сегодняшнего?
– Да, – говорит Гейб. – А ты очень проницательная. А еще завтра первый день парада «Рыцарей Колумба».
– Правда? – Парад «Рыцарей Колумба» – самая странная из летних традиций, когда в городском парке разворачивают сомнительные аттракционы, а продавцы торгуют на улицах сосисками, перцем и сладкими лепешками. Его устраивают, чтобы выжать из туристов максимум денег, но мы все его тоже любили и ходили бы по четыре раза в неделю, если бы кто-то согласился нас отвезти. Посреди Стар-Лейк как будто вырастает Лас-Вегас с мерцающими неоновыми огоньками и громкой музыкой. Летом после четвертого класса Патрик, несмотря на терпеливые предупреждения Чака, шесть раз прокатился на качелях, и его стошнило хот-догом на себя – и не только. Возникает мысль напомнить ему о том, что его однажды стошнило на меня, и наши отношения пережили такое.
Гейб все еще смотрит на меня в ожидании, его глаза при ярком освещении магазина кажутся синими-синими. В красных кабинках сидят старшеклассники, какая-то семья разделывается с пирогом с двойной сырной начинкой и кувшином виноградной газировки. Я моргаю, и воспоминание о Патрике рассеивается, исчезает в воздухе, словно облако муки.
– С удовольствием схожу, – отвечаю Гейбу, стянув с его тарелки корочку пиццы и быстренько доев ее. – Не могу дождаться.
День 42
Мы отправляемся на парад с друзьями Гейба, шумной компанией, прогуливающейся между аттракционами в розово-фиолетовых сумерках. Мои ботинки поднимают облачка пыли. Здесь все, кто ездил на фестиваль «Падающая звезда»: Тесс и Патрик, Имоджен, Энни и Красавчик Джей; мое тело дрожит одновременно с гулом, исходящим от длинного ряда игровых автоматов. От будки с водяным пистолетом периодически доносится «Эй!», когда снова и снова играет песня Rock and Roll Part 2. Я забираю сдачу у продавца сладкой ваты, когда Тесс касается моей руки.
– Можно с тобой поговорить? – спрашивает она.
– Конечно, – отвечаю, наморщив лоб и гадая, что рассказал ей Патрик – хоть и рассказывать нечего, но все равно. Отдираю комок ваты и, засунув в рот, иду за ней за угол к большому жужжащему генератору. – Что стряслось?
– Я так и не отблагодарила тебя, – говорит она, склонив голову, хотя, кроме меня, здесь никого нет. На ней чистые белые шорты и клетчатая рубашка, из косметики лишь блеск на губах. У нее длинные светлые ресницы. – За тот вечер.
